За неделю до совершеннолетия! Неделя детства делится на доли — На семь дверей; конечная — сим-сим… И я не знаю, что придёт за сим, Но верю: голос мой неугасим, Пока не отпоёт прощальной роли. В финальных нотах больно много соли: Их не люблю. Роднее — рокот сил. Роднее — ветер, что меня крестил, Бродящую в судьбинно-странном поле. Пусть этот гром прольётся на поля В словах — когда раскланиваться буду Далёко за последней из дверей: За гранью детства — той, что жизни груду Однажды рвёт на «до» и «опосля». Неделя детства!.. Семь весенних дней — В их сменной смерти рассмеётся чудо, На два безбрежья путь один деля. Допекли Планета! Что с населеньем твоим творится? Граждане населившие — что творят? Вымерли принцы, царицы, породистые патриции, Всюду — болото, балетно-изысканный блат. Вымерли госпитальеры и крестоносцы; Римляне, викинги — выпали в тартарары. Время и мне надавало по переносице: Выйди, мол, только не в люди, а из игры. Блат этот грязен, грозен, как миномёт, По-идиотски идеен, как «Майн кампф». Полые люди выплыли из болот. Дружбой сплетаются, пряча кинжал в рукав. Вроде бы любят, щедро блюют добром, Пылью — дедовской доблестью — кроют срам. Полые полулюди лезут на трон, Честь обречённая мыкается по углам. Шар голубой замигренен, багрово болен, Зубы пожаров землю грызут в золу. Дети кидают зиги, понты и школу, Шик исшокировал, заворожил шкалу. Детям везёт: их везут, коли папа платит; Едут к вершине сидящие на рубле… Ростом (карьерным) гипотенузу катет Перегоняет. Больно родной земле! Прошлое люди хоронят — к чему хранить? Для охраненья нужна непростая прыть!.. Праздник Великой Победы в году однократен: Сели, поздравились, далее принято — пить. Вытаращились в экраны часочков на пять: Вроде бы граждане, типа душой на Параде… Знаешь, Планета: леди выходят на паперть. В люди выходят — бл… …атные такие дяди. Друг Поэма I Друг мой — бледен и худ; музыкант, заклинатель нот. У него сапоги за цент и в делах — цейтнот. Он работает грузчиком, может заснуть — с трудом. А по пьяни шумит, как советский аэродром. Трудодни на износ, так что к вечеру — пар из глаз. Человек-передоз, человек — «проживу-на-раз». Денно пашет по-вольи, а волю возвыл, как волк. Он в той самой юдоли, когда невозможно — в долг. Точно в круге порочном — батрачит, идёт в кабак, Возвращается к ночи и кормит ничьих собак. Дома холод такой, точно в алкозагуле ТЭЦ; Одинок ты, родной: далеко инвалид-отец. Пацану двадцать два, но себя он всего изжил. На плечах голова — шею, кажется, заложил. Музыкальные пальцы отвыкли держать смычок. Ну чего, дурачок? Впрок пожить-то, поди, не смог? Стыд грызёт позвоночник, как свежую плоть — рачок. От судьбы — незачёт. II Друг мой беден и тих, по карманам — дуэт банкнот. Друг по-сельски простой или собранный, как синод. Эх, рутина без дна! А бутылка пьянит пургой. …Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой. Он зайдет ненадолго — уходит почти в рассвет. Вспоминаем мы город, где наши семнадцать лет, Где друзья — не на миг, где небеснее синева. Где был юным старик, тот, которому двадцать два. Мы дружили на жизнь, неразлучны, что две руки. Все облазали яблони, улицы, тупики. Я бывал у товарища: помню, как встарь, диван, Где в закатной теплыни из храма подживших ран Открывал нам отец его — свой боевой Афган. III Чушь пороли порой — не пороли по моде вен. Друг за друга горой, вместе ехали в город Эн. Наши горе-мечты грела славная высота: Я с наукой на ты, он же в музыке — от Христа. Школьны-годы — со свистом, как пара ночных комет. Он мечтал быть артистом — весь этот десяток лет. Скрипкой — верно, шаманил, молился на нотный стан, До того фортепьянил, что сам становился пьян!.. Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой. Он уж сила не та, у своих, говорит, изгой. Но не помнишь об этом, как скрипку обнимет сэр: Звук прольётся моментом — не блестя комплиментом, Каменея цементом меж плавленых атмосфер! Шелестят звуковолны теплее морской волны, Так поют колокольни, так у мамы скворчат блины… Столь иссердно играет — теченьями звукорек, Что Господь замирает, заслыша любимый трэк. IV В тот день было душно. Испариной естества Стелилось по лёгким пузырчатое O2. И, как сообщила бы истовая молва, Дышалось едва. Вернувшись с работы, я вплыл на седьмой этаж. Возился с ключами. Вошёл — и домой, и в раж. Четыре стакана воды — господа, я ваш: Причина все та ж. Включил телевизор, упал на свою кровать. Такая жара, что навязло в зубах — жевать. Лежу, как на пляже. В квартире под тридцать пять. Июль, вашу мать. И тут же — назло — у входной — до мозговых кор Протяжное — дзынь! Чертыхаюсь. И — в коридор. По новой — запор. Открываю. «Здорово, Жор!» А ржёт-то в упор!.. Смешлив непривычно. О боже, какая прыть! «Давай, заходи, — говорю. — Поскорее, Вить!» Дремотная жарь атакует советом — взвыть. Но как не впустить? Сидели мы долго, как встарь — до огней зари. И замерло всё, как морская-фигура-замри. Но что-то не то. «Ты влюбился, держу пари. Витёк, говори!» Краснеет дружище. Я пячусь, как гордый рак. Плету, как паук, о возвышенном, как дурак. И думаю, дескать, угадывать я мастак. И в горле наждак. «Ты прав», — отвечает. И ну хохотать навзрыд. С души отлегло — до того развеселый вид. «Ты, Жор, — говорит, — прямо умница с Бейкер-стрит! Вот только небрит. Она, — повествует, — что ангел у божьих врат. Прекраснее лунных и прочих, дурных, сонат. И мы если на, то она, безусловно — НАД! Из райских пенат. И стан у принцессы — стройнее, чем нотный стан. И голос у ней — симбиоз мировых сопран. Над Девой не властен насмешливых лет аркан… Она — океан!» |
