«Мы сидели с другом на крыше, на самом краю…» Верному товарищу Никите Турчиновичу. Мы сидели с другом на крыше, на самом краю, Словно в речке, нагими ногами болтая в мареве. Снизу улица сельская гудом плела про июль, Сверху — небо на головы липло дурманной марлей… Далью поле глядело, а кровля была горяча — Мы сидели над миром, как на опустевшей арене… Друг спросил меня голосом старого циркача: «Что, взгрустнулось?» — и детской своей головой покачал. Я в ответ: «Ничего!.. Только долго тянется время!..» Крыша зыбилась: дом копошился под нею людьём; В животе моём — лет куролесила чёртова дюжина… Друг был годом прочней; помолчав, он сказал: «Пойдём», — А потом рассмеялся, не глядя в глаза — незаслуженно! И нырнули мы в мир — с островка, где царили вдвоём, И, доплыв до калитки, простились до «после ужина». …«После» было — песок: жизнь сквозь пальцы пёстро текла! Голова моя сорным её сумасбродствам — улей. Пятилетка морщиною меж бровей пролегла, Просто — пропастью между двумя берегами июлей. Два июля — в последний зарывшись, теперь молчу, Тенью первого силясь душить рёвоток Ярила… Мы — на крыше. Под нами не дышит недвижный чум: Чумовое — причёсано, чудо — отговорило. И от кровли промозглостью пасмурит. Мы сидим На остылой — на ней, как на старом, усталом вокзале. Ждём? Дождём даже души свежеют в тисках груди. Нынче — скулам свежо: не умею молчать глазами. В них ты смотришь, как в воду. Как в зеркало: «Что, взгрустнулось?» …Повзрослелось, родной: «Только разве что самую малость…» Что не толком ценилось и больно долго тянулось — Ох, коварное время! — порвалось, родной, порвалось… И ныряем мы вниз — с верхотур, где царили вдвоём. И плывём до ворот. Ни следа во саду, ни сладу. За обломки былого цепляясь, кляну водоём; Тот — зеркалится, тихо глотая мою досаду. «Земляника зари раскраснелась по зелени крон…» Земляника зари раскраснелась по зелени крон; Мы сидим визави, ты глаза мои пьёшь, как ром. Мы умрём — но однажды; пока что — лишь лето живей. …Если дерево пляшет — оно не щадит ветвей. Солнце — плачущий Бог; всякий луч — облакам рубец. В нас вселилась Любовь — злополучный, нахальный бес — Точно ревностный вирус, который если засел — То, конечно, не вырвется. Разве только совсем. …По зелёным кудрям — позолотой ползёт седина. День целован, румян; ром задорно дерзнёшь — до дна? Лейся, землю ласкай, листопад: серь — нелепый тон. Мы проснёмся? — пускай! Это будет потом, потом. А пока — Апокалипсис, дальше — бордовый бред: Слава богу, покаялись — там ещё, в долгом «пред». Мы молчим тет-а-тет по своим берегам стола; Если вечности нет — значит, попросту отцвела. …Осень сонно вздыхает, рушась наземь спиной. «You're my soul, you're my heart…» — лучше «нас» только «ты со мной». Кудри ало-багровы — в ногах обнажённых дубов: Осень пала; над гробом рыдает солнечный Бог. Звёзды ясные слёзно по савану снега цветут. Мы уже несерьёзные, но всё равно ещё тут. Что, умрём, говоришь? Я не верю, и ты не верь: Если дерево дышит — оно не щадит ветвей. «Я видела душу, на странное море похожую…» Я видела душу, на странное море похожую: В подобные хочется, — но с побережья, бережно, — Ворваться, мужаясь, мурашась тёплою кожею О брезжащее, блаженное, неизбежное. Души надышалась я этой, не брезгуя разными, А в некоторых, что в гостях, зависая до ночи… Все желчные — густо с изнанки гноились язвами, И язвы вблизи казались безмолвно стонущими. Успевшей привыкнуть «без стука — через глаза», Мне чудится: щурятся нынче все двери — глазами. В какие-то души я пела — как в тысячный зал; В иные вползала — как разве что на экзамен… И плюнула, помню, в одну, точно в ведьмин казан — По-моему, это стряслось в районе Казани. Я по душам шаталась, будто по кабакам, В каждой, радуя жадность, молилась местным богам. И случалось, что лезла в те, на каких — засов, Но по прочим — повесой, не помнящим адресов. Где-то топят по-чёрному, где-то — камин разрушенный: Нет, не быть приручённой мне — разве что выть, придушенной… Я чуралась зеркал, глаз своих не даря визитом: Сорной душеньке собственной, слишком не многословясь, Все чужие предпочитала. В моей же — Совесть Знай точила язык, неподкупна, что инквизитор: Поселилась назло да назойливо стала в мой сор лезть Натуральным — но призраком! — нутряным паразитом. В свою не любила я бездну нырять, но в твоей Однажды заделалась заживо завсегдатаем. По полу — ковыль там, по стенам волной — акварель. «Чужие заметят? Смешно: не проникнуть сюда-то им!..» В душе твоей пахло нагретым песком, сквозняком Да дрянью, которая склеит и то, что не клеится, Да жухлою книжкой, открытой на главке «Закон…» (Ньютона и Любится. Ох, извините, — Лейбница). Я, верно, умею в души входить, как в раж. Не это ли блажь? За неё вы меня отравите. У мальчика там, в глубине — притаился гараж. Обычный гараж, а на нём — «Здесь был Бог» вместо граффити. |
