Друг, заклинаю: пожалуйста, не раздражайся!

Душу не режь справедливым «ты-в-этом-вся».

Я ведь по правде — до дрожи устала жаловаться,

С горя в плечо тебе скверною морося.

Мы одногодки; мне, жжённой, пора бы прожариться.

Ты же — не мясо и мыслишь, как в пятьдесят,

Даром, что по восемнадцать пока нам обоим

(Знаю, звучит, как «по стопке!» — но ты не пьёшь).

Жизнь — это бар. Бармен — Бог; он душевно болен:

Пропасть в глазах его, волосы — будто рожь.

Я попросила: «Дай-ка… пожить бэд боем!»

Он — хохотать: «Эдак старою девой помрёшь».

Бросилась к Богу я: вечно была упрямица! —

Лацкан Господен в костлявой смяла горсти.

И опалил ему бороду пламень румянца

Яростно раскривлявшейся травести.

Глаз его бездна плеснула: «Не страшно пораниться?»

Знаю: я не умею себя вести…

Буйно во мне

сердце пойманной птицей

билось.

Я не боялась: спесью была крепка.

Бог — приколист; он чудовищно щедр на милость

К тем, кто особо заслуживает тумака.

Вскоре случилось ужасное: я влюбилась!

Горько влюбилась в гордого дурака.

Вообрази: наподобие истукана

С первого взгляда столбом соляным врасти.

Бог всемогущ, и метель для нутра стакана,

Бесы для рёбер и всякой другой кости —

Суть аргументы: у Господа фирменный стиль!

Стёкла плясали; я воском с висков стекала,

Плавясь под взором Всесильного Старикана,

Словно под солнцами тысячи Палестин.

В Бога въедалась я мыслию: «Бог, прости!

Только из тела каменного выпусти

Бабочек рой! Им, несметным, дай вольную, барин!..»

Просьбы вползали в траншеи Его морщин

Жадно — так вечно бывает, когда молчим.

Друг! Дело было всё в том же бездонном баре

С вывеской «Жизнь» и с фасадом советской бани;

Там непродышно — что рыбе в консервной банке

После морского отплясыванья; там чин

Нищий обрящет по ходу досмертной пьянки…

Там я влюбилась — как водится, без колебаний,

Божьею куклой — в ближайшего из мужчин.

Раз — и в оплёванный пол недвижимой вросла горой.

Кожа лишилась пор — так ведь, Боже, ты шутишь

                      порой?

Умер во мне, умер разом разум-король,

Справит поминки запертых бабочек рой.

Друг, мне в Дубай бы. Зарыться в дубовность Дублина,

Как головою, седою от пепла, — в песок.

Было рожденьем отсыпано вдоволь дури нам;

Друг, я пустею: осталось граммов пятьсот.

Знаешь, как любят те, чья душа не люблена? —

Ею, душою, наружу сочась из сот

Девственным мёдом, что десятирублёвая

Дрянь — вот и хлещет литрами сам собой.

…Любят такие, любовь бесстыдно выблёвывая,

Вскоре острея лицом под сердечный сбой.

…Только не надо про «слушай-молчи-зарёванная»,

Коли не терпишь про «скоро-помру-не-спорь».

Совесть пасёт меня высокородным трибуном;

Время тайком норовит повернуться вспять.

Друг,

я, не грянув бэд боем,

травлюсь рэд буллом:

Только б не спать. Понимаешь, надо не спать.

Спать — это вредно, особенно если в баре,

Ломкие руки под голову подложив.

Слышал о принципе «каждой твари по харе?»

Здесь по-другому: «не выдворили — значит, жив».

Это кабак. Бог — хозяин, и он же — барин,

Все остальные — кучка взаимно чужих.

Друг, я провидица! Было снаружи не выше нуля,

Минус по Цельсию мерзостный, сто пудов.

Только уснула — из «Жизни» раздетую вышвырнули

(Хоть бы подохла, мол. Дескать, долой пройдох!).

В снег я — ничком, точно палою звёздочкой.

                   Вирши мои

Жгли его лавой, горючей, что слёзы вдов.

…Я на морозе была непривычно нелишнею,

Даром, что пахла настрелянными «Давидофф».

Бросили в снег меня, тёплую, прямо из бани;

Таяла бель подо мною, смягчаясь будто бы.

Я в её млечность — намученными губами,

Морщась, мычала горечь любовного бунта.

…Бог наблюдал за мной. Тенью в окне запотевшем

Бармен буробородый маячил желчно.

Друг, он бессмертен, и этим себя мы тешим:

Дескать, останется — ноченьки звёздами жечь по нам,

По падежам имена склонять, нами подержанные…

Только Господь хохотал надо мною: «Где же

Дерзость твоя? Где ж мятежная, грешная женщина?»

Не удивляйся: Боженька — батюшка взбалмошный,

Чадушек-то повоспитывать всласть — мастак.

Бар растворялся в пурге — отходящей баржей;

Бог, затихая, бранил меня брошенкой — барышней,

Душу продавшей чёрту за четвертак.

Что же Любовь-то большая? Пропащей Любашкой,

Друг, на крыльце развалилась, как наглый моряк, —

Каркать, позоря хоромы, дескать: «Приди в чулан?»

…Звёзды

россыпью взоров

вонзало придирчиво —

Небо в хребет мне. Я, гадкая гарна дивчина,

В наст нестерпимо врастала рисунком наскальным,

В снег зарывалась, руки корнями пускала в нём,

Вглубь — до ядра Земли, Вселенной, Раскаянья…

Друг, я сливалась с настом. На совесть. Так,

Что становилась сама — белозвёздный наждак.

Каплею, сгустком сердцебиенья горячего,

Въелась в жёстко-снежистый крахмал простыни,

Косность костей под кислотным светом утрачивая;

Люминесцентный шёпот искрился, вкрадчивый

(«Больно, красавица? Стерпится, не стони…»).