«Вижу с балкона: ночь над Москвой…» Вижу с балкона: ночь над Москвой нависла, как балдахин. Ноздри ментолово ширит мороз (им я дышу взахлёб). Ты становишься в городе свой, быть утомившись глухим (слышь его душу ворсом волос, впитывай через лоб). Прошлое точечно щурит в меня иглы звёздных зрачков; небовы крылья на плечи легли, точно густая шаль. Я отгуляла поминки дня, нынче мой план таков: рухнуть ввысь, как во снах могли те, кому яви не жаль. Сон… В баламутную благость клонюсь гривой оттенка «смоль». Только милее всё-таки жизнь: я выбираю её. Вижу с балкона в формате News: ночь одержима Москвой. Что ж, как обычно: того держись, что априори — твоё. Искренним скопом солнечных искр, россыпью жарких ос — душу вышёптывают фонари в гулкую темноту. Быть иль не быть, вниз или ввысь — это глупый вопрос: если цель тебе выбор дарит — значит, поставил не ту. Щурит МОЯ недолунный глаз, месяцем истончав, — бежево нежась на Божьем дне, в звонкой звёздистой глубине, мной умиляясь над «но» и «не» (слёзы — по мостовой): высью влечёт серповидный лаз, ласков и величав. Вдох. Захлебнуться хочется не — бом, смоляной синевой. Вязким виссоном сгустился газ: Ночь на моих плечах. Я на балконе. Небо во мне. Слепь пустоты над Москвой. Исповедь 1 Много (да разного!) Фатум ниспосылал, Только (по счастью!) прежде хранил от такого: Мир — мерзопакостно славный салонный зал, Я в эпицентре — к убогим нарам прикован, Всаженным в мякоть нутра накалённым колом К ним пригвождён, не своей несвободы вассал. Мир — миражом, пьяным морем ржи колосится; Я — недвижим под надёжною кожей ситца, Плёночного целлофана, каким закулёман, Прочно от жизни сладостной защищён… Клоун, своим обернувшийся бледным клоном, Пленно клянущийся: «Я не хочу ещё». Диво! Его бы (меня!) — на потеху выставить. К этому, собственно, я тебе исподволь — исповедь. Исповедь, самую сочность, глупую, лакомую, Вылаканнную особо острой потребностью. Нет, не пойми превратно порывную плату мою За неизмерность усопшего нашего «вместе». Нет, не мечись сердечком, не мучься ревностью. Лучше — смейся. 2 Слушаешь, верно, нынче — и страх берёт… Можешь не лгать, каждый сам себе — самый цензор. Прежде, поверишь ли, было всё наоборот: Мир был мне — Рим, я ему — соответственно, Цезарь… Так вот и жили. А жизнь посвежей была. Я, баламут по природе, гулял по балам (Это, пожалуй, прыжок в ипостась Онегина). Конунгом книг конно нёсся я к ногам неги на Срок неопределённый. Теперь же срок Пятиминутный мотаю время от времени На перепутьях мертвенно ровных строк, В буквенных клеймах читая бренностность бремени. Прежде нырял я в чтенье анахоретом, Что со мной сталось? Когда в него, как в острог, Стал я вползать? Эх, давай не будем об этом. Мало-помалу — младость уже немила-с: Череп ослеп осклабленным склепом хотений. Мысли в нём тусклою пляской; их плоские тени Ластятся к стыни стекла незашторенных глаз. Кажется, нары мои — неразрытый курган. Окаменелые рёбра — сродни надгробью Старых страстей. Только сердце дурною дробью Рвётся зачем-то обратно в постылый гам Жизни, которая вкруг моего-то ложа Свой продолжает лживый кружить карнавал. Парами ложе обходят — и всяк вельможа: Каждая рожа на ту, что подле, похожа; Вместе — ни дать ни взять, хоровод подпевал, О запевале забывших. Смешно: я тоже Телом и делом (грешным!) — средь них бывал. 3 Дело былое. Телу не сдвинуться с места, Телу, что мною звалось и, наверно, являлось… В нём замурован я, взятый под скорбный арест. Я похоронен, но, своенравней норд-веста, Сердце из склепа рвётся, презрев усталость… Хочется в жизнь ему. Alea jacta est. [4] Грудь — есть надгробье. Кол вбит в неё, словно крест. 4 Душенька бурно — наружу, на странный бал. Хочется ей баловаться меж пляшущих кукол… Мир ими полон. Я накрепко кожей укутан: Рвёт её дух мой, как твердь гордых рёбер сломал. Грудь оттрещала. В пробоину дух содержимым Хлещет и кажется встарь заточённым джинном. Натиск сердечный выдержать ли надгробью?.. Выпорхнул дух с оглушительно бешеной дробью. Вновь на балу я — и в исступленье ищу Лик среди масок, которые мне противны… Не прекращая свой хоровод рутинный, Пляшут вельможи, подобно злому плющу Плотным сплетеньем тел запрудив пространство; Пляшут, как мысли метели, как томные тени… Я в их собранье — мечущийся неврастеник, Вынужденный то продираться, то озираться По сторонам — где ты, где, о единственный лик? Тело, слепой каземат мой, осталось на нарах. Здесь только дух — он всевидящ, как в сказках старых, Силою чуда, которым в миру возник Вновь после смерти — во имя чудесных дел. Дух неустанно ищет. О где ты, где, Светлых очей свеченье, какого столь Жадно желал я, что смог сломать заточенье? О неужель, неужель я тебя проглядел?.. Чем прогневил тебя, Фатум? Чем я?.. вернуться …(также Alea jacta est, лат. — «жребий брошен», досл. «кости в действии») — фраза, которую, как считается, произнёс Юлий Цезарь при переходе пограничной реки Рубикон на севере Апеннинского полуострова. |
