«Я спрятан от мира под маской дверей…» Я спрятан от мира под маской дверей, За вёрткою дверью в быт. Запутанный, прячусь в межзвёздную трель, И ею в века зарыт. Закованный, кровью питаю ковчег; А кожа — белей бересты. Я пячусь, я прячусь в нетающий снег, В объятья своих пустынь. И спрут подсознанья оплёл меня сном, Коварно кривляя взор. За запертой дверью я выстроил дом И свил из волос — гнездо. Врастая корнями в паркетную гладь, Один растворился в дне — И в том, что умеет зарёю пылать, И в этом, на глубине. И донная, данная, томная гать Любуется днём извне. А стены, да крыша, да плюшевый пол Пожрали мне тело и пыл. Затворник творенья отраду нашёл В тавре из нездешних сил. Отчего мой вид бравурно-жалок? Отчего мой вид бравурно-жалок? Край любезен — бездна горяча. Ты стоишь, как в серый полушалок Кутаясь в прощальную печаль. Ты стоишь, а я кидаюсь в море Суетно-бездонных небытий: Падаю в водоворот викторий — Тех, что поджидают на пути. И смеётся тьма слепым фасадом, Звёздная глаза взрезает взвесь… Милый друг, храни себя — я рядом: Много ближе, чем возможно здесь. «Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай!..» Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай! Держи его насмерть, хоть крючья на треть вонзи! Как дом, горе-думы в дыму, в голове — раздрай. Я после грозы по глазницы стою в грязи. Пусть гроздья души истомлённой омоет река Да небо судьбу наласкает на счастье устами! Чтоб я воротился — на волю тропа легка; К тебе — журавлём последнего косяка, К тебе — обезумевшим волком последней стаи. Ты только вмуруй моё сердце в брусчатку дней, Которые нам судьба — летовать в разлуке. Ты только мне в лёгкие воздухом здешним вей И слышься мне, слышься — во всяком нездешнем звуке. Смотри на меня изнутри бессловесных зеркал, Дыши на меня из нарывов больных нейронов… Чтоб лик твой бликующий в томном уме возникал, Далёкой любовностью лоб еле слышно тронув. Москва! Старорусскою песней терпеть веля, Меня окольцуй ты блокадой молебной гжели: Так истово, как за кровавой стеной Кремля Вздымаются белых церквей лебединые шеи; Так искренне, как разливается нынче грусть По телу, по разуму — сразу невозвратимо. Люби меня, бледная бедная божья Русь, Хоть крошечной долею моря, каким любима. Чтоб не задохнуться мне в жухлой теплыни песка На чуждой земле, намозоленной чуждым голосом. Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай: Оно прорастёт из груди твоей сочным колосом, Согреет тебя, разгораясь трескучим хворостом, Споёт тебе, словно слепой и всесильный скальд. Ты только храни меня — солнцем, и сном, и помыслом. Ты только меня невозвратно не отпускай. «Ночь забывается смертным сном…»
Ночь забывается смертным сном; Здравствуй, последний суд. Небо теперь неспокойно лицом; Нынче за мной придут. Кажется, гулок рассветный час; Бьёт, как плетьми, сквозняк. Солнце, молись всей бездонностью глаз: Скоро меня казнят. Утро зардеется медью на треть, Станет манжеты мять. Коли остаток начнет пламенеть — Значит, решили распять. Если дожди зарыдают, не ждя, Чтоб прозвучал приговор, — Знай, безотрадная радость моя: Путь для меня — на костёр. Если же звёзды прольются в вой, Ночь закричит во сне — Грешнице станет страшнее всего: В теле навечном душой неживой Мыкаться — доля мне. Но не прорвался геенный гам; Выси не голосят… Солнце, иди по своим делам: Нынче меня простят. Родина Русский мой, необъезженный край… Голубая, зелёная мать! Напои меня, силы дай Рисовать тебя, воспевать. Напои меня, намоли, Околдуй ворожбою ржи… Говорить, говорить вели! Литься речью-рекой прикажи! Поплыву по вольной груди, По ладоням полей разольюсь… Ты мне солнцем в глаза гляди, Старославная чудо-Русь! Исповедай мои грехи, Причасти водой ключевой. Чернотой — не узреть ни зги; Окунусь — да созрею, живой. До поры мне уход отсрочь; Дай испить — хоть твоих — седин. Я молю, точно слабая дочь — Что сильнейший да верный сын. Дай с друзьями чуток погулять! Дай, родная, пожить — на века. Хоть коротенько — только, мать, Чтобы громко, наверняка. Чтобы сочно, что колос пшена, Чтобы крепко стоять в строю! Отгуляю свое сполна. Воспою тебя, воспою! |
