Есть еще один интересный момент в ярлыке Едигея — это содержащиеся в нем упреки Василию I в том, что он поддается воздействию дурных советников и поэтому нарушает «добрые» отношения с ордынскими правителями. Едигей, так же как автор повести, включенной в Симеоновскую летопись и Рогожский летописец, советует Василию I прислушиваться к голосу «старцев». Только ярлык приписывает «старцам» совершенно иные настроения и мысли, чем указанная повесть. По ярлыку, «старцы» — это сторонники соблюдения русскими князьями всех обязательств в отношени ордынских ханов как своих властителей. Представителем бояр, защищавших подобную политику, назван Федор Кошка, при котором «добры нравы и добраа дела и добраа доума к Орде была»[2164]. Сторонником другого политического курса, тянущего к разрыву с Ордой, Едигей считает сына Федора Кошки — Ивана Федоровича: его «доума не добра», но московский великий князь полностью поддался его влиянию («и ты нынеча ис того слова и думы не выступаешь»).
Едигей дает Василию I совет — собрать «своих бояр старейшин» и «многих старцев земьскых» (может быть, городскую аристократию) и решить с ними, как поступать, чтобы сохранить хорошие отношения с Ордой («доумал бы еси с ними добрую доуму, какаа пошлина добро…»). Если же великий московский князь будет продолжать действовать по-своему («осваиватися»), то ему нельзя, читаем в ярлыке, возглавлять улус, подчиненный ордынским ханам («…како ти во оулусе семь княжити?»). Последнее звучит уже как прямая угроза со стороны ордынского властителя свергнуть Василия I с великокняжеского стола. Такую же угрозу представляет имеющееся в ярлыке предостережение великому князю о том, что если он не будет поступать по указанию ордынских правителей, то навлечет этим беды на русский народ («чтобы твоим крестьяном многым и великим в твоей дрьжаве не погибли бы до конца»). Ясно, что, уходя, Едигей не оставлял мысли о новом походе на Русь.
При чтении ярлыка Едигея остается впечатление о его достаточной осведомленности в русских делах, о его знакомстве с взглядами и политической ориентацией различных групп боярства. Конечно, в этом нельзя видеть только отвлеченный интерес ордынских правителей к политическим взаимоотношениям на Руси. Они не просто знакомились с тем, что думали, говорили, как поступали при различной внешнеполитической ситуации те или иные представители господствующего класса. Они старались формировать их мировоззрение, воздействовать на их поведение. Ярлык Едигея и был одним из документов, посредством которых выходцами из Орды производилась активная пропаганда среди правящих кругов Руси соответствующей программы русско-ордынских отношений.
Имеются все основания полагать, что повесть о татарском нашествии 1408 г., помещенная в Симеоновской летописи и Рогожском летописце, явилась ответом на ярлык Едигея. Отсюда ее взволнованный полемический тон. Автор стремится прежде всего доказать весь вред такой политики, при которой ордынским выходцам предоставляются слишком большие возможности знакомиться с тем, что делается на Руси. И с этой точки зрения он критикует поведение Василия I, которого Едигей обвиняет в другом — в нежелании выполнять предписания Орды. Следовательно, автор хочет сказать, что даже тот внешнеполитический курс московского правительства, который не удовлетворяет ордынских властей, еще недостаточно служит национальным интересам Руси.
Утверждению Едигея, что «старцы» являются сторонниками удовлетворения ордынских требований (утверждению, основанному на обобщении отдельных, может быть, и реальных фактов), автор повести, помещенной в Симеоновской летописи и Рогожском летописце, противопоставляет свою точку зрения. Она сводится к тому, что традиционная, исторически сложившаяся, восходящая к киевским временам, линия старого русского боярства заключается в осуждении политики сотрудничества Руси с завоевателями, вторгавшимися из Азии (в том числе и с татаро-монгольскими захватчиками).
В провозглашении указанных выше идей заключается патриотизм разбираемой повести при всей ограниченности мировоззрения ее автора (даже с точки зрения требований своего времени и своего класса).
Рассказ о нашествии Едигея на Русь, помещенный в Ермолинской, Львовской, Софийской второй, Типографской летописях, подвергся некоторой переработке в Воскресенской летописи (в соответствии с Московским сводом конца XV в.). Прежде всего еще более выпукло представлены ужасы, причиненные Руси татарскими полчищами. Множество народа было «иссечено» татарами. Они убивали детей на глазах у их родителей. Отступая, грабители захватили с собой громадное количество «полона» и «всякого товара». В татарском плену русские люди гибли от холода и голода[2165].
Нельзя сказать, что Воскресенская летопись обогатила наше представление о тяжелых для Руси результатах татарского нашествия 1408 г. каким-либо новым конкретным материалом, отсутствующим в летописях, ранее рассмотренных. Впечатление о страшном погроме, учиненном татаро-монгольскими войсками, получается в результате главным образом литературной обработки сухого и лаконичного материала Ермолинской летописи и других вышеуказанных сводов. При этом литературные приемы, к которым прибегает составитель, действуя на воображение читателя, художественные образы, которые он дает в тексте, довольно стандартны и повторяются в других памятниках книжной письменности. Поэтому картина разорения Руси, нарисованная в Воскресенской летописи, для истории интересна не с точки зрения отражения реальных деталей этого времени. Она представляет интерес, во-первых, потому, что раз составитель изучаемой повести использовал весь арсенал изобразительных средств (пусть трафаретных и лишенных непосредственности восприятия), чтобы воспроизвести жуткие последствия прихода Едигея в русские земли, значит в народном сознании этот приход надолго запечатлелся как событие, связанное со страшным бедствием для Руси. И таким оно было на самом деле. Очевидно, и литературный шаблон может стать средством познания реальной действительности. Во-вторых, текст Воскресенской летописи важен для нас, поскольку он позволяет судить об отношении книжников второй половины XV в. к татаро-монгольскому игу (уже накануне его падения) как к политическому злу.
В связи с этим необходимо отметить еще одну политическую тенденцию, которая имеется в Воскресенской летописи. Это представление о необходимости борьбы с татаро-монгольскими захватчиками как о деле общенационального значения. Воскресенская летопись подчеркивает, что от татарских набегов страдает все население, независимо от сословной принадлежности или от степени состоятельности. Нашествие Едигея причинило «напасти и убытки всем человеком… и болшим и меншим, и ближним и дал ним, и не бысть такова, иже бы без убытка был». Поэтому летопись старается доказать, что и на борьбу с Едигеем поднялся весь народ. Когда татарские войска осадили Москву, то там скопились «мнози бояре… и епископи, и весь священнический чин, и многое множество народа многочислено…»
То, что Воскресенская летопись заостряет внимание на общенациональном подъеме, имевшем место в 1408 г. и содействовавшем успешной обороне Москвы от татарских полчищ, является показателем политических настроений, господствующих среди передовой части феодалов второй половины XV в., настаивавших на активной политике в отношении Орды в целях освобождения Руси от татаро-монгольского ига. Нельзя назвать искажением исторической перспективы и освещение летописцем с точки зрения этих настроений событий освободительной борьбы 1408 г. Несомненно, и в это время в антиордынское движение втягивались разные категории населения. Но в то же время летописец, рисуя картину обороны Москвы в 1408 г., явно допускает известную социальную нивелировку и тем самым, сознательно или бессознательно, снижает роль, которую сыграли в защите города народные массы.
Наконец, следует остановиться на церковно-религиозной направленности повести о нашествии Едигея в том варианте, который помещен в Воскресенской летописи. Избавление Москвы от грозившей ей опасности со стороны Едигея объясняется здесь чудесным заступничеством за москвичей перед богом «новаго чюдотворца русскаго» — митрополита Петра. 20 декабря, когда Едигей отступил от Москвы, — это день празднования памяти Петра. Фигура «новаго чюдотворца русскаго» приобретает в повести известное символическое значение. Он еще при жизни «превозлюби град свой [Москву] паче всех град», здесь находится его гробница («в нем же и целбоносный гроб его бяше, имея честныя мощи его»), поэтому в 1408 г. молитва Петра спасла «люди и град от толикиа нужи и беды, належащаа на них».
