Подобный идеал политической жизни, выставленный публицистом из лагеря «старцев», в принципе вряд ли мог вызвать возражения со стороны великих князей или «юных» бояр, ибо в нем не «было чего-либо, отступающего от привычных порядков феодального общества этого времени. Но дело было, по-видимому, в том, что московские князья, проводя свою объединительную политику, на практике все в большей мере выдвигали на передовые политические позиции широкие круги землевладельцев, оттеснявших на задний план старую боярскую знать, и сами действовали все более самостоятельно, не считаясь с мнением последней. Это и вызывало оппозицию — со стороны части боярства, голос которого слышен в повести о нашествии Едигея, помещенной в Симеоновской летописи и Рогожском летописце.
Полезно несколько вдуматься в то содержание, которое вкладывается в термины «старые» и «юные» бояре повестью об Едигее. В известной мере эти термины имеют книжное происхождение, поскольку автор в качестве литературного образца для своего рассуждения взял «Повесть временных лет», в которой говорится о соперничестве «старых» и «юных» дружинников во времена киевского князя Всеволода Ярославича (вторая половина XI в.). Но эти книжные понятия как-то преломляются в политическом сознании автора применительно к текущей действительности. Как же именно? Имеются ли, например, в виду специально московские бояре? Думаю, что нет. Хотя в поле зрения автора в первую очередь находится как раз Московское княжество, но в то же время он сам говорит, что политическое влияние в Москве оказалось в руках «юных» бояр потому, что «старых» там не оказалось («не бяшеть бо в то время на Москве бояр старых…»). Очевидно, автор говорит вообще о русском боярстве, а расхождения внутри него выражают две программы (два возможных пути) политической централизации. Один, более консервативный, — это путь развития владимирского великого княжения, в составе которого объединяются (на началах соподчинения) отдельные русские княжества и которое ведет умеренную политику, отвечающую национальным интересам Руси, но претендующую не более, чем на сохранность и безопасность наличного комплекса северо-восточных русских земель, оторванных от земель юго-западных. Другой, более решительный, — это путь подчинения других русских земель Москве (объем территории, формы и степень этого подчинения вряд ли представлялись ясно) и активной внешней политики, достаточно гибкой, чтобы учитывать благоприятные для Руси комбинации в международной обстановке, и не стесняющейся в применяемых средствах, если речь шла о расширении территории, населенной восточными славянами.
Где и когда возник подвергаемый анализу вариант повести об Едигее? Вряд ли в Москве. Во-первых, автор говорит о Москве как о чем-то постороннем. Например: «не бяшеть бо в то время на Москве бояр старых». Или, рассказывая о передаче в держание литовскому князю Свидригайло Ольгердовичу города Владимира, автор с укором пишет: «И таковаго града не помиловавше москвичи, вдаша в одержание ляхов». Следовательно, сам себя он не причисляет к москвичам. Во-вторых, весь аспект повести — критический в отношении московского правительства. Осуждая московское правительство за то, что во время военных действий на реке Плаве против Литвы оно прибегло к татарской помощи, и проводя при этом параллель с поступками древнерусских князей, выставлявших друг против друга половцев, автор использует в качестве источника тверской свод. Специальное внимание к тверским делам, которое видно из упоминания в повести о разорении татарами Клинской волости, сделанного в несколько торжественном тоне («Тферскаго настолованиа дому святого Спаса взяша волость Клинскую…»), дает основание считать местом происхождения данного текста Тверскую землю. Это объясняет и ее известный критицизм в отношении политики московского князя. Но надо сказать, что автор разбираемого текста по своему кругозору значительно шире автора повести на ту же тему, включенной в Тверской сборник. Он чужд настроений областнической изолированности, присущих последнему. Его суждения основаны на глубоком анализе политических отношений внутри господствующего класса всей Руси, а также и международной обстановки.
О времени создания интересующего нас литературного произведения прямых данных нет. Думаю, что, для того чтобы сделать выводы общеполитического характера на основе оценки последствий нашествия Едигея, нужен был известный срок. В то же время повесть написана тогда, когда власть Орды была еще вполне реально ощутимой, а вопрос о средствах борьбы с ней весьма актуальным. Вернее всего, памятник относится примерно к середине XV в. Как раз феодальная война второй четверти XV в. со всей остротой поставила вопрос о путях политической централизации, а этой проблеме по существу и посвящены рассуждения автора анализируемой повести.
Я уже указывал на публицистичность данного варианта повести об Едигее. Она построена в полемическом тоне. Автор, не называя по имени своих оппонентов (ибо, очевидно, он имел в виду не отдельных лиц, а целое политическое направление), говорит, что многим не понравится им написанное, но он вовсе не хочет наносить урон чьей либо чести, а стремится лишь быть правдивым в своем описании и оценках. «И сиа вся написанная, аще и не лепо кому зреться, иже толико от случившихся в нашей земле неговеине нам изъглаголавшем: мы бо ни досажающи, ни завидяще чести вашей, и таковая вчинихом…»
Другая характерная черта повести (наряду с публицистичностью) — это ее историзм, выражающийся в попытке осмыслить и оценить события XV в. с точки зрения того поучительного материала, который можно извлечь из произведений, освещающих прошлое Руси. Высказывая свои суждения по поводу политики князей и настроений бояр XV в., автор прямо ссылается на пример «началнаго летословца (летописца) Киевскаго», не стеснявшегося излагать свои мнения о современной ему действительности («иже вся временно-богатства земская не обинуяся показуеть»). В изучаемом тексте упомянуто имя редактора Повести временных лет «великаго Селивестра Выдобожскаго» (Выдубицкого), писавшего не приукрашивая истории («не украшая пишущаго»). Конечно, отсутствие бесстрастности, отличающее рассматриваемую нами повесть, вовсе не служит признаком ее беспристрастности. Она в достаточной мере политически зострена и пристрастна, что и делает ее таким злободневным для своего времени документом.
Обращение публицистик исередины XV в. к историческим памятникам времени древнерусского государства, как назидательному материалу, является показателем того, что шел процесс политического объединения Руси, и идеологи разных общественных групп по-своему осмысливали его на опыте прошлого.
В некоторых летописях (Новгородской четвертой) помещен литературно обработанный ярлык Едигея Василию I, посланный после его отступления и объясняющий причины недавнего татаро-монгольского похода на Русь. Ярлык этот излагает претензии Едигея к великому князю. На Руси были задержаны дети хана Тохтамыша. Приходившие в Русскую землю ордынские послы и торговцы не встречали должного приема, им не оказывалась соответствующая честь, они испытывали притеснения («…торговци и послы царевы приездять, и вы царевых послов на смех поднимаете, а торговцев такоже на смех поднимаете, да велика им истома чинится оу тебе, и то не добро…»). Московский великий князь Василий I не ездил на поклон в Орду уже к трем последовательно сменившимся там ханам (Темир-Кутлую, Шадибеку, Булату) и не посылал ордынским властям «выхода», жалуясь на истощение русского населения («А како к нам ежелет шлешь жалобы и жалобный грамоты, а ркоучи тако, что «ся оулоус истомил, и выходы взяти не на чемь?»… то еси нам все лгал»).
Таким образом, ясно, что к началу XV в. власть Орды над русскими землями значительно ослабела, временами носила номинальный характер, и Едигей хотел добиться силой восстановления русско-ордынских отношений в том виде, какой они имели до Куликовской битвы. В ярлыке Василию I он рисует тот политический идеал (с точки зрения Орды), который нарушен в результате усиления Руси и роста ее самостоятельности: «а преже сего оулоус был и сдержавоу дръжал да и пошлину, иных царевых послов чтил, и гостей держали без истомы и без обиды». Русские княжества ранее представляли собой «улус» (владение) ордынских ханов, русские князья подчинялись ханским послам, не препятствовали свободной торговле ордынских гостей. Такие порядки, по словам Едигея, — «добро» и для Орды и для Руси, а их нарушение — это «пакость» для обеих сторон.
