Странно, но как только он пересек периметр ограждения, то по рации стало слышно: «База, объект ушел в квадрат омега, преследование прекращаю», — вертолет на секунду завис, и шум его винтов начал стремительно удаляться.

Наконец дорога закончилась; собственно, колея осталась, но проехать по ней стало возможно лишь на среднем гвардейском танке, и, бросив милицейское автомобильное чудо посреди почерневших весенних снегов, майор не спеша двинулся в глубь бескрайних российских просторов. Миновав редкие заросли кустарника, он поднялся на пригорок и, вздрогнув от изумления, замер.

Над открывшейся его взору белой гладью степи разливалось невидимое простому смертному разноцветное сияние, и сразу же кто-то из предков предупредил: «Гиблое место, лихое». «Мне-то уже ничего не повредит», — подумалось майору, и, прошагав изрядно, он оказался около огороженной колючей проволокой пустоши, внутри которой валялись обломки чего-то бетонно-железного, какие-то ржавые останки машин и механизмов, а переливчатое облако, висевшее над всем этим, было гораздо ярче, чем там, на равнине. Долго задерживаться здесь Сарычев не стал. Двигаясь вдоль ограды, он вскоре оказался около ворот, на которых висела фанерка с изображением черепа с костями и веселенькой поучительной надписью: «Если хочешь быть отцом, заверни яйцо свинцом». Улыбнувшись, Александр Степанович заметил в снегу черную стежку тропинки и, скользя ногами по замокревшему льду, принялся подниматься по отлогому склону холма.

С вершины его майору открылось зрелище безрадостное: разрушенные аж до основания кирпичные постройки, перевернутые вагоны, лежащие на башнях танки среди искореженных останков автомашин, и внезапно вспомнилось ему в Авесте сказанное, что не будет на земле счастья, покуда человек не осознает, что творит.

Между тем ноги привели его к началу тропинки, и он увидел обнесенный штакетником давно не крашенный двухэтажный дом с резными балкончиками — такие в свое время любила презентовать родная рабоче-крестьянская партия своим вождям районного пошиба. Стоило майору только приблизиться к калитке, как где-то под высоким крыльцом грозно заскрежетала цепь, однако звуки послышались какие-то странные — сипло-скребущие, на заливистый сторожевой лай не похожие совершенно, а увидев существо, их издававшее, Сарычев даже присвистнул и сказал негромко: «Эко, брат, тебя». Собака — а это все же когда-то был здоровенный кавказский волкодав — снова громко принялась задыхаться, и наконец за занавеской в окошке вспыхнул свет, прогнившие доски пола закряхтели под тяжелыми шагами, и через дверь весьма похожий на шипение воздуха в шланге насоса, но все же явно человеческий голос спросил:

— Почему так поздно и без звонка?

— Добрый вечер, — громко сказал майор, — я заблудился. — И сейчас же замок щелкнул, заскрипели петли, и Сарычев услышал:

— Елки-моталки, да ты же и впрямь без «намордника», заходи давай.

Он поднялся на крыльцо и, переступив, как полагается, через порог, представился:

— Трубников Павел Семенович, — и, протянув руку, уже через мгновение ощутил, что хозяйскую ладонь вместо кожи покрывало что-то похожее на сопревшую, многократно порванную, старую клеенку.

— Ну что, будешь? Один хрен, не спится. — На Сарычева уставились лишенные ресниц гноящиеся глаза, и, не дожидаясь ответа, новый знакомый одним махом налил ему полстакана «Московской» и, тут же успокоив: — Не боись, хавка и бухало у меня чистые, оттуда, — махнул рукой в сторону колючей проволоки.

Хозяин с гостем сидели в тускло освещенной, грязной комнате за расшатанным столом, на котором стояла бутылка с горькой, а также присутствовало кое-чего из жратвы, и, стараясь не смотреть на покрытое засохшей коростой лицо сотрапезника, майор спросил:

— А сами-то давно вы здесь, Кузьма Артемьевич?

— Давно, милый, давно. — Было заметно, что у хозяина в уголках потрескавшихся губ сочилась сукровица, а тот, почувствовав соболезнующий взгляд, налил еще по одной, чокнулся и, глотанув, беззлобно посоветовал: — А ты, паря, не зырь на харю-то мою, сам на себя в дразнилку давно не смотрелся, но чую, что с души верно воротит. Ничего не поделаешь, — да воздастся человеку по делам его.

Оказывается, давным-давно был Кузьма Артемьевич разбойником-рецидивистом с кликухой Тяжеляк, но когда наступила «Воробьиная ночь»[2], не посчитал зазорным взяться за оружие и искупить содеянное кровью. Однако когда в сорок пятом он вернулся хоть и без ноги, но с победой, то прежние кенты по воле объявили его «автоматчиком» и пытались трюмить, за что и были им расписаны пером каленым.

— Ну, патриарх с кивалами навесили мне срок, — рассказчик нарезал сало жеребейками и, заметив, что майор, не побрезговав, принялся жевать, кивнул одобрительно, — ну а потом отправили меня на поселение, вон там, верстах в пяти отсюда, деревенька стояла. — Покрытая струпьями рука подлила в стаканы еще, и, убрав пустую бутылку под стол, хозяин, незамедлительно выставив еще одну, от темы несколько отвлекся: — Уж и забыл, когда пил в компании, в одиночку-то больно тошно.

Крякнули, закусили капусткой, сдобренной маслицем, и вскоре Сарычев узнал, что, когда Кузьма Артемьевич пробыл на поселении уж года два, всю округу обнесли колючкой, нагнали зэков с солдатами, и те в степи наворотили черт знает чего, а о деревеньке, оказавшейся внутри периметра, и думать забыли.

— Ну вот, в один прекрасный день вспыхнуло ярко, бабахнуло, и поднялся такой ветер, что крыши раком встали, — рассказчик замолчал на мгновение и вдруг беззубо, одними кровоточащими деснами улыбнулся: — только сам я этого не видел, был пьян вумат. А как очухался, смотрю, по избам лепилы с энкаведешниками в белых балахонах шастают, все чего-то нюхают, это я уже потом врубился, что уровень радиации. Походили немного и успокоились, ничего, мол, страшного, а уже через месяц взорвали что-то такое, от чего земля пошла волнами.

Словом, через год такой житухи из всей нашей деревни один я неожмуренный остался, да и то, как коновалы потом сказали, потому что бухал, не просыхая. А потом словно все отрубило: никакой суеты, все спокойно, изредка привезут что-то по узкоколейке, в землю зароют, и опять тишина. Это я уже позже узнал, что бомбы испытывать они стали где-то в Казахстане, ну а здесь организовали вроде кладбища.

Скоро язык Кузьмы Артемьевича стал ворочаться с трудом, глаза его потихоньку закрылись, и, бухнувшись лысой, покрытой гноящимися язвами головой на стол, он захрапел. Будить его майор не стал, а, прищурившись, в затуманенных выпитой водкой мозгах собеседника увидел, как прибывшие когда-то спецы из Госатома присутствию хромого поселенца в зоне могильника вначале безмерно удивились, а потом сообразно принципу «раз ты не сдох еще, то работай дальше» поставили на довольствие и сделали главнокомандующим.

А работы было не мерено, потому как лодок наших подводных в океанах не счесть, станций атомных понастроили где ни попадя, а капиталисты проклятые, видимо совсем поехавши крышей и с жиру бесясь, платят в твердой валюте, только зарой их дерьмо хоть куда-нибудь.

Внезапно освеженный кратким отдыхом хозяин оторвал голову от стола и, усевшись, степенно, словно беседа и не прерывалась, спросил:

— А вот я врубиться не могу, почему ты не вошкаешься, сидишь без суеты, будто не понимаешь, куда попал, уж на февральского-то ты не похож?

— Все, Кузьма Артемьевич, просто как Божий день, — Сарычев положил кусочек сала в уксус и, облизнувшись, помял вилкой, — в розыске я, а кроме того ВИЧ-инфицированный, знаешь болезнь века — СПИД? Так вот она у меня обостриться может в любой момент, так что мне все равно, от чего помирать. А вот те, что на хвосте у меня, в это навряд ли въезжают, а потому наверняка ищут меня где угодно, но только не здесь.

Он принялся замаринованное жевать, проглотил и, твердо глянув хозяину в глаза, уточнил: