Мало того что он прекрасно видел в темноте, так теперь стало очевидно, что на самом деле ее нет и в помине, а все окружающее пространство сплошь залито ярчайшим, ни на что не похожим светом. Машин дом казался не каменной громадиной, но каким-то красочным, отдаленно напоминавшим ее, объемным рисунком, а пожилая дворничиха, орудовавшая лопатой неподалеку, представлялась майору в виде переливающегося туманного разноцветья. От неожиданности он вздрогнул, и привычное восприятие действительности сразу вернулось к нему, голова вновь напомнила о себе, и, закряхтев, Сарычев порулил домой.

Заперев машину, он поднялся по лестнице и, открыв дверь, сразу же услышал телефонный звонок.

— Ну как ты там, болезный? — услышал Сарычев в трубке Машу и, застеснявшись, ответил:

— Нормально.

— Не думаю. — Голос собеседницы стал серьезным. — Пока ты лежал в отрубе, я у вашей светлости температуру померила, так она скакала как бешеная — от тридцати пяти до сорока двух градусов и обратно, как сердце у тебя выдерживает, не понимаю. Вечером жди меня в гости. — И, выпытав у майора адрес, она отключилась.

«Нам каждый гость дарован Богом», — ни к селу ни к городу вспомнилось Сарычеву. Все почему-то вдруг стало до лампочки, и он пошел в душ. Неторопливо разделся, двигаясь как во сне, включил воду, и едва упругие струи коснулись его кожи, как на майора вязкой волной накатилась слабость. Ноги стали ватными, перед глазами опять вспыхнули разноцветные круги, и он во всю длину растянулся в мерзкой, холодной ванне. Сил осталось ровно столько, чтобы заткнуть пяткой сливное отверстие, и, лежа в мелкой, теплой луже, Сарычев вдруг понял, что умирает.

Дыхание его стало хриплым и порывистым, сердце то колотилось бешено, то вдруг почти замирало, а перед глазами подобно вспышке промелькнули бесчисленные мгновения прожитого. Внезапно они двинулись в обратном направлении, слившись в неразрывную череду бытия, и перед внутренним взором майора потянулась бесконечная вереница событий, пережитых в прошлом. Чужая любовь, ненависть, гнев, ярость волной накатили на его сознание, и, не в силах вынести такое бремя, оно в который раз провалилось в темноту.

Ночные птицы уже замолкли. На травы выпала роса, да такая обильная, что, покуда Сарычев спешился и взобрался на вершину холма, его сапоги зеленого сафьяна, крытые бутурлыками — железными поножами, — враз замокрели.

Внизу все было окутано непроницаемой пеленой молочно-белого тумана, и только вонь кострищ, бараньего сала да истошные вскрики шаманов, призывающих бога войны Сульдэ, означали присутствие полков поганых по правую руку. Учуяв запах врага, майор непроизвольно коснулся набалдашника своей сабли, покоившейся в ножнах, крепленных наузольниками к поясу, и усмехнулся недобро. Клинок у него был с ельманью — расширенный книзу, — работы сарацинской и разрубал с отвала — с правой руки — доспех татарский с легкостью.

Чувствуя, как влажный воздух забирается под панцирь из железных досок — бехтерец, майор повел широкими плечами, укрытыми кольчужной сеткой — бармицей, которая крепилась запонами на груди, и двинулся вниз по склону, следя, чтобы длинный красный плащ — корзно — не бился подолом о мокреть травы.

Верховые стояли спешившись, однако кони были подпружены крепко, и воины поводьев не отпускали, чуяли, что сеча близка. Опытным глазом майор приметил, что у некоторых дружинников кожаный чехол — тохтуй, сберегающий северги, уже с колчанов убран, а в таком тумане перье стрелы, знамо, быстро отсыревает, и куда полетит она потом — длинная, с узким железком, — один Бог знает.

— Гей! — К Сарычеву сразу же подскочил высокий дюжий воин в байдане, с лицом, крытым бармицей с прорезанными отверстиями для глаз, на заостренном колпаке которого насажен был еловец — кусок кроваво-красной юфти, видом напоминавший стяг.

— Пока туман, под покровцами сагадак храните. — Майор глянул в блестевшие за кольчужной сеткой зрачки подвоеводы и добавил: — Не дай Бог, тетивы с перьем на севергах отволгнут — тогда не выдюжим.

Тот кивнул и исчез в тумане, а Сарычев на своей шапке ерихонской с помощью шурепца опустил нос — вертикальную стальную полосу, хранящую лицо от поперечных ударов — и, загребая сапогами влагу, двинулся через поляну к зарослям орешника.

Застоявшийся сивый туркменский жеребец, почуяв хозяина, негромко заржал и, закосив темно-лиловым глазом, попытался легонько прихватить теплыми, мягкими губами за руку. Потрепав верного товарища по шее, майор что-то зашептал ему в израненное в битвах ухо, а между тем туман начал быстро подниматься к верхушкам елей, давая возможность взору окинуть бескрайние просторы бранного поля, на коем противостоящие полки изготовились к жестокой сече.

Когда меж ордой поганых и русскими дружинами осталось место на полет северги, войска застыли неподвижно, и передние ряды их раздались, выпуская поединщиков на побоище ритуальное. Стремительно съехались всадники на горячих скакунах, крепко сжимая в боевых рукавицах деревянные ратовища копий, сшиблись конские груди, и крики ликования пронеслись по русским дружинам — их взяла.

В этот момент завизжали ордынцы на своем поганом наречии: «Урагх, кху-кху — урагх!» — и бесчисленной ордой кинулись на передовой полк. Однако, внезапно выпустив тучи длинных камышовых стрел с трехгранными калеными наконечниками, они стремительно отвернули и промчались стороной. А следом, подобно черной, мутной волне, сжимая в оголенных до плеча руках острые сабли, с визгом накатилась на русичей тяжелая татарская конница, в которой воины и лошади были покрыты звонким доспехом.

Сарычеву было ведомо, что весь передовой полк был набран из ополченцев, и, представив, каково биться пешим, снаряженным только в тегиляй и шапку железную, он вздохнул и, перекрестившись, промолвил:

— Великий Архистратиже Господень Михаил, помози рабам своим.

Между тем было видно, что ряды русичей, хотя и смялись, но стояли плечом к плечу, стенку не ломая, и со стороны поганых часто-часто зазвенели гонги щитобойцев, созывая войска назад. Откатилась орда, а уже через минуту опять нахлынула бесчисленным потоком одетых кто в кожаный, кто в кольчужный доспех узкоглазых свирепых воинов, держащих острые кривые сабли на правом плече.

Русские полки вступили в битву яро, и по долетавшим до его ушей звукам сечи Сарычев явственно представил, что происходит там, впереди, за холмом.

Пробивая железные доски и кольца доспехов, вонзались в грудь воинам копья, сильные удары с потягом разрубали пополам шеломы и ерихонки, разваливая головы всадников надвое, а обезумевшие от ужаса скакуны носились по полю брани, волоча в стременах погибших. Хрипло вскрикивали бойцы, громко стонали затаптываемые конскими копытами раненые, и над всем побоищем стоял крепкий запах железа, пота и крови человеческой.

Наконец мало-помалу русские дружины стали подаваться, и Сарычев почувствовал, что звуки сечи приближаются. В этот момент послышался пронзительный вой: «Кху-кху-кху-кху», и тумен — десять тысяч — «синих непобедимых», сплошь в кольчужных панцирях, потрясая стальными круглыми щитами, кинулись в битву.

Со стати своего коня, который, чуя сечу, грыз удила и нетерпеливо рыл землю сильным, оподкованным копытом, майор уже приметил блеск кривых татарских сабель и уразумел, что время его полка засадного грядет. Он сноровисто проверил доспех: сабля на боку, кончал — длинный, прямой меч, колоть которым сподручно сквозь кольчугу, — привешен с десницы у седла, подсайдашный нож — у саадака, топорок, кистень, налуч с колчаном — все на месте и в доброй справе.

— Спас Нерукотворный с нами! — Сарычев глянул на угнездившихся в седлах воинов, впитавших с материнским молоком, что Боже упаси нарушить гордыней иль бесчестьем непрерываемость цепи: потомки — навьи — предки, и крепко помнящих, что ныне живущий в ответе за весь свой род пред теми, кто ушел и кто придет во след.

— На тетиву, — протяжно закричал майор и, отмахнув рукой, резво пустил своего сивого, забирая к левому крылу ордынцев.