Тем временем зомбирующий капитан не торопясь уселся в «Волгу» и, протянув добытое аспиранту, уставился вдаль неподвижным взглядом и затих. Бережно упрятав заостренный, весь покрытый подобием рунических символов, продолговатый предмет на груди, Титов скомандовал:

— Коля, давай, — и, взревев форсированным двигателем, лайба устремилась вдоль набережной.

Когда стал виден фасад знакомого уже оплота империалистов, машина по команде аспиранта остановилась, а капитан, внезапно вздрогнув, крутанул башкой и как ни в чем не бывало спросил:

— Вы уверены, что все прошло нормально?

— Конечно, — ответствовал Титов и, поправив незаметно за пазухой мешавший ему жезл, добавил уверенно: — Все уже забыто начисто.

Секунду, как бы что-то соображая, капитан рассеянно смотрел в его сторону, потом встрепенулся и, скомандовав: «Давай, Коля, к сектору, „Б“», — уставился, как всегда, вперед и всю дорогу до института просидел молча.

Загудели электродвигатели медленно закрываемых ворот наружного периметра, и голос Рото-абимо в аспирантской голове начал слабеть, зато майор Кантария законстатировал громогласно:

— Молодец, старший дал отличный отзыв, — и, вторично за нынешний день похлопав аспиранта по плечу, довез его в лифте до «красного» этажа и с миром отпустил: — Иди, отдыхай.

Миновав массивную, сразу же за ним захлопнувшуюся железную дверь, Титов очутился на замкнутом в кольцо уровне, где размещались обладающие алыми пропусками операторы.

Порядки здесь были простые и запоминающиеся: свободное передвижение только в пределах установленной зоны, за первое нарушение — месячный карцер, за последующие — лоботомия; если операторша беременела, ей делали аборт, а потом на пару с партнером стерилизацию. Зато для законопослушных и искупивших предусматривалось всемерное прощение и перспективы роста, хотя в такое, честно говоря, не верил никто.

Быстро прошагав вдоль бетонной, выкрашенной в радикальный красный цвет стены, аспирант толкнул запиравшуюся только централизованно, на ночь, металлическую дверь и очутился в своей комнате. Это было стандартное пятиметровое помещение камерного типа: искусственный свет, железная шконка, стеллаж с книгами явно социалистической направленности, — однако несомненным достижением по сравнению с аналогичными тюремными хатами являлась небольшая ниша, внутри которой неподалеку от унитаза присутствовал еще и душ.

Включив погромче льющуюся из репродуктора галиматью про то, что Ленин такой молодой, а юный Октябрь был у него спереди, аспирант взял с полки какую-то балладу о цементе и, усевшись за стол таким образом, чтобы в телекамеру наблюдения попадала только его спина, осторожно вытащил из-за пазухи жезл страшного саамского нойды.

Было сразу видно, что начертанное на его поверхности музейным деятелям прочесть не удалось, и стоило только Титову написанным воспользоваться, как пожелтевший стержень из бивня мамонта распался и на его ладони оказался огромный золотой клык.

Мгновенно аспирант почувствовал холодную тяжесть металла, и сразу же его переполнила рвущаяся наружу безудержная энергия, смешанная с диким восторгом, а в ушах, невзирая на блокировку, знакомый голос загрохотал: «Сегодня, сегодня, сегодня».

Ему неудержимо захотелось вскочить на ноги и закричать бешено: «Да, повелитель, я сделаю это», но, сдержавшись, он спрятал футляр и его содержимое за пазуху, демонстративно передвинул книгу на видное место и, дождавшись сигнала на полдник, направился к кормобазе.

Надо отдать должное, кормили здесь весьма прилично, видимо, сказывалась специфика ведомства, защищать родину с пустым брюхом не желавшего, и, назвав свой номер, аспирант мгновенно получил из амбразуры поднос, на котором присутствовал утопавший в сгущенке солидный кусок творожной запеканки, пара бутербродов с копченой колбасой и здоровенная чашка с Медным всадником снаружи и горячим крепким чаем внутри.

Однако мысли его были очень далеки от жратвы, и, едва усевшись на свободное место за длинным, примыкавшим одной стороной к стене столом, он глянул пристально на входную дверь и щелкнул пальцами, будто намеревался сплясать фанданго. Сейчас же с ней произошло что-то непонятное, и открыть ее стало выше сил человеческих, а Титов уже вторично взмахнул рукой, и все присутствующие вдруг осознали, что не могут не то что на ноги подняться, но и вообще пошевелиться даже не в силах. А в руках аспиранта уже оказался золотой клык, и, вонзив его в сердце сидевшей неподалеку темноглазой худощавой обладательницы греческого профиля, он принялся вычерчивать ее кровью понятные только ему одному знаки на сером бетоне пола.

Где-то далеко раздались звуки тревожной сирены, затем послышался топот бегущих ног, и в дверь забарабанили, а Титов голосом звучным и протяжным принялся нараспев произносить нечто непонятное на древнем забытом языке. Скоро через амбразуру для раздачи пищи стали доноситься звуки команд и крики, а аспирант тем временем вырвал из лежавшего в кровавой луже женского тела сердце, высоко поднял его над головой и, вытянувшись от напряжения в струну, что-то громко и повелительно произнес.

В ответ раздался как будто тысячекратно усиленный раскат грома, весь исполинский, зарывшийся на много этажей под землю лабораторный корпус задрожал, и все видящие узрели, как в пространстве тонких энергий начал стремительно расти чудовищный, бешено вращающийся смерч. Постепенно его сумасшедшая круговерть замедлилась, и он превратился в нависший над институтом огромных размеров черный гриб, от которого с быстротой молнии протянулись к душам человеческим похожие на щупальца отростки.

Вздрогнул майор Кантария, не понимая причину странного томления в своем богатырски здоровом теле, зам по науке, чувствуя, как на мозг наваливается темная пелена, непонимающе затряс лысой головой, а очкастый главнокомандующий, осознав подступающее безволие, в отчаянном усилии сжал зубы, но тщетно, через секунду каждый почувствовал себя маленькой клеточкой огромного организма и почему-то увидел перед собой приятное узкоглазое лицо с по-настоящему страшными глазами.

В то же самое мгновение на другом конце города Ленька Синицын вдруг загоготал радостно, и конопатую, уже отъевшуюся харю его свело в широкой, торжествующей улыбке.

Поздняя осень подкралась незаметно. По ночам из-за Рифейских гор стал прилетать ледяной ветер, принося на своих крыльях низкие снеговые тучи, и боевой топор в руках Сарычева мерзлую почву не копал, а колол.

— Благословен будь, царь Хайратский Висташпа, да только на пятнадцатом году правления твоего прогневался бог, лучезарный Ахура-Мазда, и прилетела Черная Язва. — Губы майора беззвучно зашептали молитву, и, опустив в могилу самое дорогое, что еще оставалось, — мать его уже умерших детей, он задавил судорогу в горле и принялся бросать руками на крышку выдолбленного из цельной кедровой колоды гроба смерзшуюся комьями землю.

Где-то недалеко зацокала белка, и мысль о том, что кроме него еще кто-то остался живой в округе, заставила Сарычева горько усмехнуться. Всего лишь месяц прошел, как он вернулся с победой после битвы на большом соленом озере Воурукарте, и за время это от Черной Язвы погибли все, кто жил здесь ранее и кто в надежде на спасение покинул Города Кольца, смертельная болезнь не пощадила никого.

Сперва на человека нападала огневица, три дня лежал он без памяти в бреду, затем пупок его чернел, и это означало, что смерть уже стоит у изголовья заболевшего. Днем следующим на месте язвы лопались покровы, гной изливался в брюшную полость, и в страшных муках страдалец погибал.

Где-то высоко в небе сильный ветер зашумел в вершинах столетних кедров, закрутил в белом хороводе выпавший еще с утра снег, и, поведя необъятной ширины плечами, майор вздрогнул и накинул на коротко остриженную голову капюшон грубого солдатского плаща.