Засадный полк рысил следом, и, подобно ветру приблизившись к поганым на полет стрелы, майор достал из колчана севергу с подкольчужным наконечником и натянул тугой ясеневый лук с костяными накладками. Туча смертоносных, ладно оперенных тростинок с узким, заостренным железком со свистом накрыла ордынцев, глубоко вонзаясь сквозь кольца доспехов в тело, и не успели упасть с коней убитые, а раненые громко, надрывно вскрикнуть, как стремительно скачущие русичи отправили со своих тетив татарам новых гонцов смерти.

Подобно раскаленному гвоздю, в восковину вклинился засадный полк с майором во главе в ряды ордынцев. В мгновение ока уклонившись от блеснувшей перед глазами монгольской сабли, Сарычев рубанул врага с потягом и, не глянув более на потерявшее стремя тело, сразу же закрыл щитом голову от нацеленного короткого татарского копья. Острое, как шило, перо его проскрежетало по отполированной стали, а майор, махнув клинком, одним ударом перерубил деревянное ратовище и с ходу рассек доспех врага чуть ниже шеи. Брызнула алая кровь, и, вскрикнув, повалился поганый под копыта коней принимать смерть мучительную, лютую. Не мешкая, Сарьгчев скрестил клинок с воином, броня которого была в насечке золотой, а набалдашник сабли искрился каменьями самоцветными. Рука поганого была крепка и, казалось, не нуждалась в роздыхе: сколь ни пытался Сарычев уязвить ордынца, ан нет — каждый раз его встречали остро отточенным булатом, и, исхитрившись напоследок, майор отсек врагу десницу вместе со смертоносной сталью. Дико вскричал раненый, схватившись было левой дланью за кинжал, да только с чмоканьем вонзилось острие майорской сабли ему в глаз, и он замолк навеки.

Сеча все разгоралась, рядом с Сарычевым истово бились дружинники, чуя локоть и плечо сотоварищей, и после них в рядах поганых оставалась широкая просека.

Внезапно острие татарского копья глубоко вонзилось в шею коня Сарычева, от страшной боли жеребец вздыбился и, повалившись наземь, громко захрипел перед смертью. Вскричав яростно, майор подхватил меч-кончал и, всадив его сквозь кольчугу в грудь замахнувшегося было саблей ордынца, выбил того из седла и уселся сам. Гнев переполнял душу его, и, выхватив из-за пояса кистень с тяжелым, ограненным шаром на конце, майор принялся мозжить направо и налево татарские головы. В пылу сечи сильным сабельным ударом с него сбили ерихонку, но и без наголовья, с окровавленным челом, он продолжал биться яростно и громоздил вкруг себя стену из убиенных врагов.

Сызмальства в Орде воины привычны к коню и к клинку, порядки там крутые: чуть оплошал или украл — сразу же поставят на голову да хребет изломают; и вот, на то не глядя, начали татары подаваться и вскоре обратились в бегство постыдное. Напрасно шаманы громко камлали у кострищ, призывая великого бога войны Сульда даровать победу и обещая напоить его досыта кровью врагов, — нет, нынче он от поганых отвернулся напрочь. Подобно барсу, с острым клинком наизготове пустился майор вдогон за уходящим ворогом, и полнилась душа его гневом праведным, чувством справедливости и ликованием безудержным.

Глаза его открылись. Ванна была полна до краев — вот-вот должно было политься через край, — и, представив, какую потом речугу толканет сосед снизу, Александр Степанович быстро поток перекрыл.

Странно, но чувствовал он себя замечательно — ничего не болело, все тело было наполнено упругой энергией, и, растерев его махровым полотенцем, майор пошлепал в комнату за чистым исподним. Одеваясь, он удивился легкости, с которой двигалось тело, и, подойдя к зеркалу, вначале даже опешил.

Оттуда на него смотрел тридцатилетний черноусый мужик — куда-то исчезла седина с висков, кожа стала бархатисто-матовой, а в глазах появился блеск юности. «Елки-моталки!» — Сарычев внезапно задрал рубаху и, оглядев себя, весело выругался — здоровенный, выпуклый шрам, которым его наградил когда-то писарь с кликухой Жмень, исчез, кожа на его месте была гладкой, такой же она стала и на правом плече, куда в свое время угодила маслина из бандитского ствола калибра 7.62, и Александр Степанович громко сам себя спросил: «Что это такое происходит, а?» Вот так, прямо сразу, ему никто не ответил, и что-то побудило его присесть на стул.

Сердце бешено забилось в груди, и внезапно Сарычев почувствовал, что сознание его стало похожим на огромный, неоправленный бриллиант — таким же многогранным и переливающимся всем разноцветьем радуги. Через секунду оно стремительно завертелось, разбрызгивая мириады солнечных брызг, и с хрустальным звоном раскололось на множество маленьких сияющих многогранников. Сейчас же в голове майора, подобно блеску тысяч молний, зажглись слова: «Да взыщется от рода сего кровь всех пророков, пролитая от создания мира», и он ощутил, что перестает воспринимать себя как личность, а является представителем своих умерших предков, прямо отвечающим за весь свой род. На его плечи навалилась память бесконечной череды людей, связанных с ним по крови, и протянувшейся через тысячелетия, он постиг их мысли, ошибки, грехи; и майор вдруг почувствовал себя огромной чашей, наполненной до края тем, чего не купишь ни за какие деньги, — опытом прожитого.

Он еще немного посидел, словно опасаясь расплескать излитую в его душу мудрость столетий, затем, почувствовав, что Маша уже пришла, встал и, открыв входную дверь, впустил ее, — она как раз собралась нажать на кнопку звонка.

— Ну как ты?

Он увидел, что за улыбкой она прячет беспокойство, и, ответив:

— Замечательно, — что-то тихо прошептал.

Где-то зазвенело, будто палочкой из слоновой кости ударили по хрусталю, и в воздухе появился ярко-красный аленький цветочек. Секунду он парил неподвижно, затем заискрился и медленно поплыл к Машиным рукам. Глаза ее изумленно округлились, и она сдавленно вскрикнула:

— Ой, батюшки!

А Сарычев улыбнулся и сказал:

— Шутка.

Предок его давний, что волховал да другим волшебством пробавлялся, шутковал, похоже.

Сергей Владимирович Калинкин лихо съехал в «карман» и остановил машину около известного своим уютом и спокойствием заведения «Тихая жизнь». «Мерседес» был у него самый скромный — серый, «сто восьмидесятый», — однако двигло в нем торчало трехлитровое, и летала лайба шмелем, — словом, хрен догонишь. Тщательно заперев транспортное средство, Калинкин взлетел по гранитным ступеням и, распахнув широченным плечом тяжелую дубовую дверь, энергично попер прямо в зал. Кожаное пальто он бросил на спинку стула, сам уселся на соседний и, положив мощные, с хорошо «набитым» «кентосом», руки на скатерть, оскалившись, привычно осмотрелся.

Здесь его знали хорошо, и подскочивший халдей, с ходу поздоровавшись, ласково поинтересовался:

— Вам как всегда?

— Без изменений, — отозвался Калинкин благосклонно, а про себя подумал: «Чует поживу, гнида».

В мгновение ока приволокли салат из крабов, икру и много хлеба. Умяв все это за минуту, Сергей Владимирович выкушал бутылочку пивка и навалился на салат «Московский», который прошел неплохо в дуэте с бужениной. Немного полегчало. Принесли маслины. Наплевав полную тарелку косточек, Калинкин шумно выжрал здоровенный горшок солянки, интеллигентно утер рожу салфеткой, рыгнул и в ожидании жареной цыпы задумался.

До такой вот жизни он долго пер. Начиналось-то все как безрадостно: ботиночки БЭПЭ — прыжковые значит, ранец РД — десантный то есть, и катись ты, рядовой диверсант двести сорок восьмого отдельного разведывательного батальона СПЕЦНАЗ Серега Калинкин, по кличке Утюг, вниз, туда, где за снежной каруселью и земли-то не видать вовсе.

Сейчас кликуха у него не в пример той, давней, гораздо цивильней и звучит гордо — Стеклорез. Коротко, и для понимающих ясно.