Для измученных бандитских нервов это было слишком, — находившиеся в непосредственной близости от места потрошения братки вскочили и с громким криком устремились в направлении выхода, сталкиваясь при этом и бороздя мордами бетонный пол, а в воздухе опять послышался свист чего-то острого, раздался звук, будто колесом переехали кошку, и ароматы разделочного цеха заметно усилились.

В одно мгновение большинство присутствующих, которые видывали кровь лишь при расквашивании носов, объял непереносимый ужас, и, подгоняемые животным страхом, темнотой и непониманием происходящего, они покинули свои места, наполнив «Всепогодную» топотом ног, грохотом разбиваемой обстановки и истошными криками.

В поднявшейся неразберихе атаман Седой, надо отдать ему должное, не растерялся и вместе с Квазимодой на ощупь продвигался по направлению к подсобке, где размещался электрощит, как вдруг что-то стремительно рассекло воздух совсем рядом с ним, раздался противный чмокающий звук, и, коротко вскрикнув, его заместитель бессильно шмякнулся на пол. Сразу же присев и вытянув руку в направлении упавшего тела, бандитский главнокомандующий щелкнул зажигалкой, и внезапно пронзительный, полный ужаса крик вырвался из его глотки, — экс-боксер лежал в быстро расползавшейся кровавой луже, а на его мускулистой шее темнела огромная рваная рана, и было это последнее, что узрел Седой в своей жизни. Длинные острые когти глубоко вонзились Седому в живот с такой силой, что ноги его оторвались от земли, и, на мгновение повиснув в воздухе, он явственно услышал звук разрываемой плоти, потом непереносимая боль погасила для него все краски мира, и он опустился на пол изуродованным трупом с вывернутыми внутренностями.

Наконец, минут через пять, громкие крики смолкли, были только различимы прерывистые стоны, чье-то хриплое дыхание да негромкое причитание буфетчицы, при первых же признаках опасности схоронившейся за барной стойкой. В темноте раздались легкие, приглушенные шаги, послышался звук разрываемого платья и какая-то возня, потом под высокими сводами прокатился громкий, торжествующий крик, истошно завизжала женщина, и спустя минуту наконец вспыхнул свет.

Все заведение было залито кровью: она была на полу, на стенах, и неподвижно лежавшие мертвые и умирающие тела буквально плавали в ней. На стойке, между тарелкой с бутербродами и недопитой кружкой с пивом, раскинулась обнаженная буфетчица с огромной рваной раной на груди, и, окинув ее презрительным взглядом, аспирант подумал: «Сам никогда здесь есть не буду и знакомым скажу — тошниловка», рассмеявшись при этом громко и задорно.

Внезапно обостренный слух его уловил какой-то посторонний шорох, и, на секунду замерев, Титов вдруг легко и стремительно кинулся в угол, где за перевернутым столом размещался дрожавший мелкой дрожью от пережитого бандитский бригадир Леха Стриж. Громкие звуки в сочетании с неприятными запахами весьма отрицательно повлияли на его самочувствие: он сидел с широко открытыми от ужаса невидящими глазами, обделавшись, и его раза три уже успело вытошнить, пока сильные руки не выволокли его из укрытия за воротник кожаного пальто и, не позволяя повернуть голову, кто-то скомандовал негромко: «Внимательно смотри».

От увиденного бригадира вырвало по новой, и сейчас же ни с чем не сравнимая боль пронзила его, из широко открытого бандитского рта вырвался полный муки и безысходности крик, а на глаза мгновенно опустилась непроницаемая черная пелена: содержимое глазниц, смешиваясь с кровью, медленно стекало вниз по его щекам. Все те же сильные руки усадили его на стул, и тот же голос неторопливо сказал: «Ты будешь жить и всем расскажешь, что сделал все это Шаман. И скажешь еще, что так будет со всеми, кто заступит ему дорогу. А если будешь молчать, он найдет тебя, и ты позавидуешь тем, кого сейчас увидел». Потом бандита дружески похлопали по плечику, он услышал легкие удаляющиеся шаги и от пережитого остатки сознания потерял.

Кабинет был замечательный: Т-образный, с несколькими телефонами, стол, отделанные деревянными панелями стены, с которых рыцарь революции и генсек взирали друг на друга, стеллажи с книгами, а в самом углу, рядом с обтянутым черной кожей диваном, размещался чудовищных размеров фикус, листья которого были протерты от пыли и для улучшения кондиций намаслены.

Вид из окон тоже был неплох: внизу полыхал в багряном пожаре осени разбитый во французском стиле парк, и даже толстые двойные стекла не могли притушить яркость октябрьских сполохов.

Стоящий около плотной черной занавеси невысокий худощавый человек несколько секунд взирал на «пышное природы увяданье», затем закурил и, утопая хорошо начищенными полуботинками в длинном ворсе ковра, уселся в широкое кожаное кресло. Говоря откровенно, он занял чужое место, но при его звании и должности размещаться где-то с краю было просто неудобно, да и хозяин кабинета не возражал — он примостился неподалеку на краешке стула и не сводил своих блестевших из-за стекол очков глаз со скуластого лица главнокомандующего. Кроме них за столом присутствовал еще третий: он был в белом халате, лыс и мрачен, а на субординацию ему было плевать, сидел он развалясь и, подперев плохо выбритую щеку волосатой рукой, хмуро, но твердо поочередно глядел собеседникам на переносицу.