Обычно Сергей Васильевич любил, чтобы клиент перед допросом попарился в «стакане», и когда Титова поволокли на исповедь вторично, то оказалось, что следователь пока еще был занят, и только, прокантовавшись больше часа в одноместной, с низким потолком камере, аспирант предстал перед его блиставшими из-за мутных стекол очами. Пушкарь закрыл за ним решетчатую дверь тигрятника и из хаты вышел, а Трофимов закурил, разложил бумажонки по всему столу и с энтузиазмом начал мотать подследственному душу. Собственно, ничего такого сложного в деле не было — оставалось установить вменяемость клиента, и предстояло лишь написать постановление о проведении психэкспертизы, вот только сам подследственный уж очень Сергею Васильевичу не нравился: ведет себя нагло, смотрит вызывающе, будто в самую душу глядит, и не понимает, дурачок, что сто вторая статья на лбу у него светится.

Поиграв с полчаса в вопросы и ответы, Трофимов написал на протоколе: «От чтения и подписи отказался», кликнул контролера и, когда Титова увели, закурив «Столичную», негромко сам себе сказал: «Вот сволочь косоглазая, не уважает».

Когда вернувшийся в хату аспирант с мрачным видом расположился в одиночестве, к нему, как всегда, подсел Яхимсон, для приличия секунду помолчал и, вздохнув, сказал:

— Следак тебя как пить дать погонит на пятиминутку, так ты объяви себя Наполеоном, коси на вольтанутого, и хоть говорят, что в доме жизнерадостных житуха не сахар, один аминазин чего стоит, но все-таки «на луну» не отправят. А так статья у тебя подрасстрельная, и в лучшем случае попадешь ты на крытку с такой аркой, что откинешься оттуда прямо в журню.

В это самое время откуда-то из угла послышалось шуршание промасленной бумаги, и в воздухе разлился ни с чем не сравнимый аромат копченостей и чеснока, — оказывается, это гнилозубый начал интересоваться содержимым присланной ему «коки» — передачи то есть. Ни слова не сказав, Титов поднялся и, неторопливо приблизившись к уже исходившему на слюну обладателю харчей, все так же молча вырвал фанерный ящик из его рук.

— Это мое, отдай, падла.

В пальцах гнилозубого блеснула «мойка» — безопасная бритва, с одной стороны обмотанная изолентой, и когда ее лезвие стремительно рассекло воздух в сантиметре от глаз увернувшегося мгновенно аспиранта, тот, не расставаясь со жратвой, пнул ее хозяина в пах.

Того сразу же скрючило, и, не в силах устоять от страшной боли на ногах, он ткнулся мордой в пол, и сейчас же на его голову и ребра посыпались сокрушительные удары титовских каблуков. Они продолжались до тех пор, пока распростертое тело не перестало содрогаться, а крики ярости не превратились в стоны, и в полной тишине, все так же не торопясь, аспирант вернулся на свое место.

— Я этого есть не буду, — подчеркнуто громко, чтобы слышали все, заявил Яхимсон, а получив от Титова удар рукой наотмашь по лицу, такой, что кровь, сопли и слезы хлынули одновременно, утерся и, как видно, передумал.

Отрезав здоровенный ломоть «белинского», он положил сверху толстым слоем копченый «чушкин бушлат» и, расшматовав большую головку чеснока на дольки, все это протянул аспиранту, потом не забыл себя и, яростно кусая пахнувшее обворожительно сало, промолвил:

— Ты не поверишь, Юра, до кичи этой поганой вообще на свинину не смотрел, хавал только кошерное, а здесь — вот пожалуйста, жизнь довела, и оказалось, что брюхо ближе, чем Бог.

Титов глянул сквозь его сразу вспотевшее, залоснившееся лицо и не ответил, в голове его слышались звуки камлата. Около параши же раздавались звуки несколько другие: там гнилозубого рвало кровью.

Оказалось, что в уголовно-процессуальной процедуре Яков Михайлович шарил классно, — и недели не прошло, как аспиранта поволокли на психиатрическую экспертизу, которая его вменяемость подтвердила в шесть секунд. Сергей Васильевич Трофимов медлить тоже не стал, — обвиниловку нарисовал шустро, не забыв факторы отягощающие: мента при исполнении и честь девичью поруганную, — а когда свое творение посаженному в клетку арестанту представлял, то не сдержался, и губы его скривила довольная, паскудная усмешка.

В это самое мгновение аспирант на тяжелую решетчатую дверь надавил, совершенно непонятно почему замок щелкнул, и уже через секунду крепкие как сталь пальцы оказались на дряблой, плохо выбритой следовательской шее. Вскрикнул испуганно Сергей Васильевич, а в глазенки ему не мигая смотрели черные как смоль зрачки подозреваемого, и это было так страшно, что Трофимов пискнул еще разок, и в воздухе раздался запах гадостный — служитель закона наделал в штаны. Не сказав ни слова, громко и презрительно рассмеялся аспирант и вернулся в клетку, а приболевший следователь кликнул вертухая и быстро побежал вначале позаботиться о своих штанах, а уж потом об изменении режима содержания подследственного.

Процесс был отлажен, и без проволочек Титова кинули в «будку сучью» — одиночную камеру, где откидная доска была пристегнута к стенке и находиться в которой полагалось непременно в браслетах. А чтобы пребывание в хате было еще более запоминающимся, на полу весело плескалась водичка, что в сочетании с тремя пролетными днями на неделе многих весьма впечатляло.

Однако, видимо, Титов был невпечатлителен. Как только захлопнулась дверь и камера погрузилась в полную темноту, он обнаружил, что и без света прекрасно различает окружающее, и, громко рассмеявшись, легко потянул за пристегнутые к стене нары. Раздался звук лопнувшего металла, и, усевшись на шконке в полулотосе, аспирант расслабился и, остро ощущая свое одиночество, от радости даже улыбнулся — теперь никто не будет мешать ему слушать и разговаривать с Тем, Кто Внушает Ужас. Скоро в голове его раздались звуки камлания, и голос, подобный лавине, прогрохотал:

— Я дам тебе силу тридцати нойд и ярость тридцати раненых медведей, ты будешь вынослив, как олень, изворотлив, как лиса, сердце твое будет холодно, как горный лед, а «видеть» ты будешь на пятьсот полетов стрелы.

— Да, повелитель, — отвечал Титов, не произнося ни слова, а звук бубна стал громче, и голос превратился в ревущий камнепад.

— И ты будешь великим охотником: рука твоя будет тверда, глаз зорок, а ноги неутомимы, и ты будешь приносить добычу к порогу моей куваксы. И так будет, пока Айеке-Тиермес не вонзит свой нож оленю Мяндашу в сердце.

— Да, господин, да, господин, да, господин.

Адвокатом у Титова был плотный, моложавый крепыш в хорошем югославском пиджаке, с лысиной еще только намечающейся, чего нельзя было сказать о солидном, колыхавшемся при ходьбе брюхе. Он уже заранее со всем смирился: коню понятно, что с такого клиента ничего, кроме головной боли, не поимеешь, — а прочитав обвиниловку, и вообще загрустил, однако держался молодцом и все клиента утешал вслух: «Ничего, ничего, сто четвертую натянуть — тут делать нечего». В голове у него была страшная мешанина из мыслей о седьмой модели «Жигулей», деньги за которую надо было отдать еще вчера, о стройной брюнетке Люсе, у которой от него двойня, о каком-то там Остапе Абрамовиче, отбывающем намедни за кордон, а вот каких-либо идей относительно предстоящего процесса не наблюдалось, и аспиранту вдруг очень захотелось медленно вспороть своему защитнику брюхо и глянуть, что же там внутри. Однако он ограничился лишь тем, что посмотрел пристально в сразу испуганно забегавшие «докторские» глазенки и сказал тихо:

— Чтобы до «венца» тебя видно не было.

Уже день сделался коротким и снег выпал, когда начальнички сподобились наконец, погрузили аспиранта в автозак и поволокли «крестить». По пути почему-то ни к селу ни к городу Титову вдруг вспомнилась детсадовская баллада о козле, оказавшемся жертвой полового вопроса. Особенно хорош был финал: «…и вот идет народный суд, гандон на палочке несут…» — и вспомнив неожиданно, какая по жизни была пробка эта Наталья Павловна, аспирант вдруг громко расхохотался, — ну дала бы сразу, сука, может быть, и не врезала бы дубаря, хипежа всего этого не было бы, может быть…