Сейчас же автомат выпал из расслабленных пальцев родителя, а сам он неподвижно застыл подобно манекену, и в этот момент скрипнул пол под босыми ногами, и в комнату вошла Варвара. По лицу ее обильно струилась, смешиваясь со слезами, кровь, видимо, поранилась при падении, и, встретившись с ней взглядом, не сказав ни слова, майор быстро подхватил детей и понес к выходу, а когда он уже был на крыльце, в доме вдруг раздался раздирающий душу животный рев, который не смолкал долго, — говорят, что именно так кричат при медленной, поэтапной кастрации.

Лето 1988 года от Рождества Христова. Степь.

Солнце было похоже на зависшую в безоблачном небе докрасна раскаленную сковородку и палило немилосердно. Налетавший изредка ветер-суховей нес на своих крыльях жар мартеновской печи, и к полудню пахавшая в раскопе Оля Брянцева здорово раскаялась, что вышла на работу в лифчике, лежавшем нынче паровым компрессом на ее упругих девичьих прелестях. Снимать же бюстгальтер на виду у Мишки Гульцева, трудившегося неподалеку, она стеснялась, и, ощущая, как горячий ручеек сползает медленно между грудей к пупку, страдалица не сразу озадачилась присутствием под острием лопаты чего-то твердого.

— А вот ответь мне, Алексей Иванович, — уныло рывший землю на северном краю научный консультант Смирнов тем временем приблизился к начальству покурить, — жарко, камней до фига вокруг, а ни одной змеюги не видно: ни гадюки, ни щитомордника, ни гюрзы, слава тебе Господи. Будто не нравится им место это до чрезвычайности.

Главнокомандующий Орлов отреагировать не успел: в восточном секторе аспирантка-недотрога Брянцева вдруг завизжала так, будто кто-то начал медленно похищать ее девичью честь, и пришлось тащиться по песчаному, раскаленному мареву аж через весь раскоп.

Однако сразу стало ясно, что переживала носительница прелестей не зря: под лопатой ее в грунте уже отчетливо виднелся фрагмент плиты из какого-то зеленовато-желтого металла.

— Молодец, Ольга Сергеевна. — Толково используя момент, Орлов потрепал подчиненную по девичьей спинке и, тут же руку отдернув и утерев ее о штаны, скомандовал: — Вперед, гвардейцы, на мины.

На второй день выяснилось, что плита уходила в грунт на десяток метров, а вся поверхность ее была покрыта переливавшейся, подобно радуге, мельчайшей сеткой концентрических узоров, и если смотреть на них долго, то они начинали сплетаться в причудливые спирали, уходящие в глубь металла.

Однако все это были цветочки. В конце второй недели, когда кистями (а надо бы швабрами) всю плиту наконец-таки расчистили и вертикальные лучи солнца ударили с неба в ее сразу же засверкавшую огненными всполохами поверхность, девушка Брянцева вскрикнула, кандидат наук Орлов от неожиданности даже присел, а простецкий парень Мишаня Гульцев сдержанно выругался матом. И было отчего.

В самом центре раскопа раздался глухой гул, будто в недрах земли что-то долго сдерживаемое вырвалось наружу, окрестные развалины мелко задрожали, и многотонная массивная плита стала медленно, видимо ориентируясь по краям света, поворачиваться, плавно изменяя при этом свое положение к горизонту. Наконец она неподвижно замерла, и глаза присутствующих от изумления широко раскрылись: в душном степном воздухе возникло грандиозное объемное изображение белокурого человека с пронзительно-голубым взглядом. Он улыбался через тысячелетия, а на сомкнутых ладонях его расцветал ослепительно белый огненный цветок…

— Знаешь, Павел Семенович, я для тебя что хочешь сделаю, а вот к Орлову с тобой не пойду, даже не проси. — Мазаев-средний хлопнул ладонью по рулю видавшей виды, еще батей купленной «Нивы», и, выйдя из машины, Сарычев в одиночку направился к давно не крашенной, висящей на одной петле калитке.

Отворив ее, майор прошел скользкой от растаявшей грязи дорожкой к крыльцу, перешагнул через давно сгнившую ступеньку и постучал в дверь. Издалека послышался звук, будто кто-то медленно катился на велосипеде, забренчали неловко зацепленные ведра в сенях, и наконец тихий надтреснутый голос спросил:

— Кто там?

— Я к Алексею Ивановичу, — сказал Сарычев и, услышав:

— Заходите, не заперто, — осторожно переступил порог.

Из инвалидного кресла на него с интересом взирал серьезными глазами подросток лет пятнадцати, и сразу же майор заметил, что на месте красного и оранжевого сгущений нижних энергоцентров, отвечающих за физическое и эфирное тела, у сидящего разливалась темная, немощная пустота.

— Отец в магазин за водкой ушел.

Сарычев почувствовал, что юноше говорить об этом неловко и, представившись:

— Меня зовут Павел Семенович, — спросил: — Подождать его можно?

— Конечно, в комнату проходите, — инвалид улыбнулся, — я — Слава.

Майор про себя решил, что, наверное, это не совсем правильно, что дети должны отвечать за грехи родителей своих.

Скоро бухнула наружная дверь, в темных сенях загромыхало, и кто-то негромко помянул рогатого, а потом послышался голос:

— Сынок, ты где? — И в комнату не спеша вошел Алексей Иванович Орлов.

Как и у всех людей, много пьющих, страсть эта без труда читалась на его интеллигентном, с потерянным каким-то выражением в глазах лице, однако одет он был в приличный костюм с галстуком, и Сарычев сразу понял, что сохранение видимости достоинства нынче являлось главным смыслом его жизни.

— Здравствуйте, Алексей Иванович, — майор протянул руку, — моя фамилия Трубников, я журналист. — Но, пожимая вялую ладонь, он вместо интереса к своей персоне почувствовал лишь нетерпение и страстное желание скорее в одиночку выпить, а потому попросил требовательно: — Расскажите про раскопки Ариана-Ваэджа.

Орлов вдруг странно улыбнулся и тихо сказал:

— Слава, сынок, дай поговорить с дядей, — а когда звук колес затих где-то в глубине дома, злобно глянул Сарычеву в глаза и прошептал: — Меня многие просили об этом, да только я все забыл, не было ничего, не помню, — и, внезапно сжав кулаки, вдруг бешено закричал: — Не помню ничего, не помню!

Бешеная волна страха, смешанного с ненавистью, накатила от него на майора, и, секунду помедлив, Сарычев негромко произнес:

— Вы, Алексей Иванович, уже однажды сделали свой выбор и знаете прекрасно, к чему это привело. — Он пристально поглядел в глаза Орлову, и тот внезапно легко, как все алкоголики, зарыдал, всхлипывая и не утирая катящихся по щекам мутных слез, потом закрыл лицо руками и застонал.

— Зло вокруг, и весь мир наполнен злом. — Голос его прерывался от горловых спазм, потом он с собой справился и с надрывом закричал: — А вот вы скажите, где Бог? Почему он в стороне от всего этого?

— Если служить дьяволу, то при чем тут Бог? — Сарычев пожал плечами и тут же произнес твердо: — Позовите сына, Алексей Иванович.

Через минуту, прищурившись, он заметил, что кроме неработающих чакр у юноши энергостолб был разорван на несколько частей, а позвоночник от копчика до солнечного плексуса уподоблялся темной полой трубке.

— Отрок, усни. — Майор вдруг ощутил, как в нем проснулся древний монах-черноризник, в схиме проведший всю жизнь свою, губы его зашептали истово молитву преподобному Иакову Железноборскому, от паралича излечающему, а рука его трижды осенила страждущего Крестом животворящим, отсекая его от мира внешнего и отдавая его во власть Создателя.

Закрыв глаза, майор узрел, как, вняв мольбе его, невидимые руки соединили витки спирали в древо жизни, а пустоту заполнили сгущениями благодати, и, убедившись, что радужное разноцветье вокруг больного подобно стало формой пасхальному яйцу, он возблагодарил Создателя и произнес:

— Проснись, исцеленный раб Божий, Господь чудо явил.

Ресницы спящего затрепетали, он вздохнул и, открыв глаза, мгновение сидел неподвижно, как бы не доверяя своим ощущениям, а через секунду изумленно наблюдавший за происходившим Орлов вдруг схватил майора за плечо и закричал исступленно: