Народный избранник окопался в самом начале Невского, там, где коллеги капитана Сысоева останавливаться запретили, и, запарковавшись чуть ли не за полкилометра, Сарычев добрался ножками до величественной мраморной лестницы, ведущей к дубовым дверям с надписью: «Представительство депутата Государственной думы Алексея Михайловича Цыплакова».

Когда майор вошел внутрь, то первое, что узрели его изумленные глаза, был огромный, как видно предвыборный, плакат, многокрасочно изображавший выразителя сокровеннейших народных чаяний. Алексей Михайлович Цыплаков взметнулся на нем в полный рост, одетый в скромный костюм-тройку от Маскино, и поверх его головы было крупно написано: «Боль народная — в сердце моем».

«Представительно смотрится, гад, ничего не скажешь», — невольно пришло майору на ум, и он, примостившись на краешке стула в самом конце длинного, слабо освещенного коридора, огляделся.

Сидел он замыкающим в огромной очереди, состоящей из людей в основном пожилых, перебиравших в руках какие-то бумажки, и Сарычев подумал: «Да, надежда умирает последней». Впереди, там, где ярко светили галогенные лампы, стоял письменный стол, за которым размещалась кучерявая барышня, а напротив нее, рядом с массивной дверью, украшенной еще одной надписью: «А. М. Цыплаков, депутат Госдумы», сидели два здоровенных, стриженных под ежика мужика и сверлили всех приближавшихся профессионально тяжелым, неласковым взглядом.

Александр Степанович прокантовался в очереди уже часа два, когда в коридоре раздался громкий, привыкший говорить много баритон, и, улыбаясь ласково своим избирателям, Алексей Михайлович в сопровождении двух молодцов вышел на улицу.

Несмотря на запрещающий знак, там его уже ждала машина — скромная, не первой свежести «четверка». Куда-то телохранителей отослав, депутат самолично на виду у всех уселся за обшарпанный руль и направился прямиком на Малую Морскую улицу, где была запаркована сарычевская «девятка». Транспорт там обычно тащится еле-еле, деваться куда-нибудь народному избраннику было весьма затруднительно, и, пока он стоял на светофоре с включенным правым поворотником, майор шмелем кинулся к своей машине.

Только торопился он совершенно напрасно. Депутат проехал метров четыреста и остановился, не доезжая буквально пару корпусов до сарычевской «девятки». Здесь он вызывавшую у него омерзение «четверку» покинул и, неспешно прогулявшись пешочком метров двести, уселся в роскошную перламутровую «Вольво-940», а майор понял, что Алексей Михайлович Цыплаков далеко не дурак.

Иномарка плавно тронулась с места и, направляясь к мосту Лейтенанта Шмидта, не спеша покатила по набережной, давая майору возможность спокойно «вести» ее, отстав корпусов на пять. Вырулив на Большой проспект, шведское чудо немного проехало по нему и, повернув направо, остановилось около недавно открывшегося модного заведения с названием патриотическим «Виват Россия».

Национальный колорит и истинно русский размах здесь начинали ощущаться прямо у входа: неподалеку от него был красочно изображен пьяный до изумления Александр Данилович Меншиков в обнимку с полуголой непотребной девицей под указующей вдаль державной дланью царя Петра Алексеевича, и присутствовала также надпись: «А по сему стоять будет нерушимо». У самых дверей гостей встречал здоровенный бородатый мужик, косивший под начальника тайной канцелярии — князя Ромодановского и работавший на пару с огромным, дрессированным только отчасти медведем. В стилизованном под корабельный трюм зале, едва освещенном зыбким светом свечей, обреченно прели в стрелецких кафтанах мокрые как мыши халдеи, а местные шкуры носили парики и называли клиентов почему-то на испанский манер — кобельеро.

Майор припарковался неподалеку от входа и, увидав, как народный избранник, протиснувшись бочком мимо сразу поднявшегося на задние лапы медведя, исчез в глубине трюма, почему-то с нежностью вспомнил о недоеденной бастурме и затаился.

Между тем Алексей Михайлович Цыплаков привычно уселся на свое излюбленное место — подальше от кухни и не слишком далеко от сцены — и, особого аппетита не ощущая вовсе, скомандовал мгновенно подскочившему халдею весьма скромно: уши поросячьи в уксусе, похлебку курячью, шафранную, а к ней расстегайчиков с визигой, куриных пупков на меду, а для основательности — шашлык из осетрины по-астрахански да жаворонка с чесночной подливой. Запивать все это народный избранник решил тоже по-простому — имбирным квасом, потом подумал и попросил все же штоф анисовой — для поднятия настроения.

А было оно нынче изрядно поганым — все плохое как-то навалилось сразу черным комом, и на душе депутатской было мерзко и пакостно. Скоро, видно, придется ехать в столицу нашей родины, на сессию, и хоть сдохнуть, но протащить Закон о легальном обороте наркотических средств именно в той редакции, какая надобна была кругам определенным.

«Не бзди, — успокаивал его давеча Гнилой, — там половина наших сидит, иди на дзюм, и пойте хором — будет все мазево». — «Да… — Алексей Михайлович влил в себя анисовой и, смачно кусая истекавшее соком поросячье ухо, подумал мрачно: — Вот и ехал бы сам, босота блатная, а не держал бы меня за шестерку».

Квасок был то, что надо, — лился в глотку сам по себе, и, выхлебав наваристый, жирный бульон, Алексей Михайлович куриные потроха трогать не стал, а, хватанув еще стопочку анисовой, в который уже раз сам у себя поинтересовался: «Что же все-таки стряслось с Гранитным Васей? Ну замочили, ну взяли общак — бывает, жизнь такая. Да вот только кто? Ни секретарши-суки, ни телохранитель этот его малохольный ничего не помнят, играют в несознанку — не иначе как упали в долю, падлы. Дело ясное — трюмить их надо».

Проигнорировав пупки в меду, депутат принялся за шашлык, зажаренный точь-в-точь как он любил — сочный, с поджаристой золотисто-хрустящей корочкой, — и, убрав его без остатка, твердо решил перевести все стрелки на зажмурившегося Гранитного, пускай у него Гнедой поинтересуется, где заказанный калган, а его депутатская совесть чиста — контракт с бабками он переслал по назначению и в срок. Чувствуя, что наелся, Цыплаков рыгнул и, с трудом одолев только половину жаворонка, элегантно сложил на тарелке ножик с вилкой крест-накрест — чтоб знали все, что он человек культурный, — и поднялся.

Денег здесь с него не брали — так скомандовала «крыша», — и, пробравшись мимо изувера Ромодановского, который угощался чем-то из огромной кастрюли на пару с Топтыгиным, Алексей Михайлович открыл дверцу лайбы и уселся в подогреваемое анатомическое кресло. От съеденного и выпитого на халяву настроение у него несколько улучшилось, но, представив, что ожидает его вскоре, он помрачнел и хмуро скомандовал водиле:

— В Гатчину давай. — При этом оба телохранителя предприняли титанические усилия, чтобы не лыбиться, и, достойно с собой справившись, степенно вздохнули.

А все оттого, что состояние хозяйской половой сферы было известно им досконально: сколько лепилы ни максали, как ни изголялись они над несчастным Алексеем Михайловичем, все было беспонтово — эрекция депутатская возвращаться не желала. Чего только он не вытерпел во имя любви — и голодал, и часами парился в сауне, и сосульку ледяную совали ему в зад изуверы медики и держали до тех пор, пока не растает, — все он испытал. Казалось, что-и нового-то ничего придумать невозможно, так ведь нет — объявилась какая-то умелица, лечившая по старинным римским рецептам и дававшая гарантию стопроцентную.

Наконец выбравшись из города, «вольво» покатила по Киевскому шоссе, и, хотя держала она на шипованной резине дорогу превосходно, быстро ехать Цыплаков не разрешил: депутатская жизнь у него одна и расставаться с ней он пока не собирался.

Наконец миновали Гатчинские ворота, оставили позади красивейший когда-то парк и, свернув налево, оказались около двухэтажного особняка с завлекательной надписью у входа: «Центр нетрадиционных методов лечения». Секунду Цыплаков сидел в машине неподвижно, видимо собираясь с духом, потом крякнул и, не глядя на подчиненных, вышел и начал медленно подниматься по выложенным мрамором ступеням к внушительной дубовой двери.