— Для другого всегда легче сделать, чем для себя.

— Так и я говорю о том же!

Друзья рассмеялись.

— А буду у Председателя Комитета, непременно замолвлю словечко и за тебя, — пообещал Евгений. — Страна должна знать своих героев!

— Ни в коем случае, Женя! Прошу тебя, как друга, — взмолился Антон. — То, что мне положено, — мое. И добыто оно должно быть тоже прямым путем, без протекции.

Февраль 1990 года выдался мягким, почти безветренным, чем-то напоминавшим Буслаеву последнюю зиму войны. Сидя в кресле, Антон Владимирович любовался тем, как синички склевывают маргарин, который он специально для них подвесил на балконе. Одновременно просматривал газеты. С третьей полосы «Вечерки» вдруг пахнуло чем-то знакомым. Он вгляделся в фотографию мужчины, прочитал под ней: «Сергей Ананьевич Лучинин». Конечно же — он! Из небольшой заметки искусствоведа узнал, что в Манеже открывается выставка картин известного художника Лучинина — продолжателя традиций передвижников. Не откладывая в долгий ящик, отправился на вернисаж.

Среди множества полотен десятков художников отыскать работы Лучинина на составляло труда. Уже в первом отсеке зала со стены на него смотрела тщательно выписанная панорама города Поставы с куполом православной церкви и острым, устремленным в небо шпилем костела. Чуть подальше висели пейзажи легко узнаваемых мест, портреты, в которых угадывались знакомые лица, и даже ироническая зарисовка атамана Краковского с рваным ухом на переднем плане. Под нею стояло: «Ихтиозавр XX века». А это… О господи, Евгений Стародубцев с гитарой в руках. И он, Буслаев, в молодости с пистолетом на боку и гранатой за ремнем. А это он заслоняет собой Сергея, бросая гранату в поднявшихся на него бандитов.

Сергей Лучинин стоял, окруженный публикой. Торжественно-приподнятый и серьезный. Приятно улыбался, отвечая на многочисленные вопросы посетителей. Антон подумал: «Такие же, как в молодости, умные, все подмечающие глаза. Время не задубило его лицо, не изъездило морщинами, хотя и старалось это сделать».

Но вот Буслаев и Лучинин встретились взглядами. Сергей рванулся навстречу. Они обнялись.

— Превосходные картины! — единственное, что мог выговорить разволновавшийся Антон. — Посмотрел, будто снова побывал в дорогих мне местах.

— А я собирался навестить вас, товарищ лейтенант, вечером, — сказал невпопад обрадованный встречей Сергей. — Познакомить со своим сыном.

— Спасибо за память. И за то, что ты подтвердил мое участие в войне.

— Рад, если вам это помогло в жизни.

— Когда же ты успел меня нарисовать? Я вроде бы тебе и не позировал.

— По памяти, товарищ лейтенант.

— Зови меня по имени, Сережа.

Сергей взял Буслаева под руку, и они поднялись на второй этаж в кафе. Устроившись за отдельным столиком, пили фанту и вспоминали былое, говорили о живописи. Антон Владимирович заметил, что борьба в мире искусств идет не на жизнь, а на смерть, но отнюдь не между злом и добром, как в жизни. Там каждый художник состязательно доказывает на публике привлекательность результатов своего творчества.

Сергею понравилась эта идея, он был приятно поражен, что высказывает ее человек, казалось бы, далекий от искусства, тяготеющий к политике.

— Не думаете, что ваш боевой опыт чекиста пригодился бы сейчас в Закавказье, да и в других регионах страны? — неожиданно перевел он разговор в иное русло.

— В какой-то мере. Дело в том, что и бандиты ныне другие, и обстановка в государстве отличается от той, которая была в сорок пятом.

— Зато результат их деятельности — схожий: грабежи, насилие, убийства. Или я что-то недопонимаю? — сконфузился Сергей.

— Да нет, ты прав, Сережа. А опыт… Он приобретается и реализуется в определенных условиях. Изучая и отталкиваясь от него, последующие поколения нарабатывают свой. Ну, а если пренебрегают им, набивают себе шишки, ломают головы. Но самое важное в борьбе с бандформированиями, насколько я понял, лишать их корней. Тогда листья сами опадут. И второе, верхам вести упреждающую внутреннюю политику, исключающую произрастание их вновь. Иначе может произойти самое страшное — врастание преступного мира во властные структуры. А это уже — мафия. И бороться с нею куда сложнее.

После закрытия Манежа, беседуя, друзья долго бродили по слабо освещенным центральным бульварам столицы. Морозец слегка пощипывал нос и щеки. А они — отставной чекист, о ком мало кто знает, и широко известный художник — никак не могли наговориться.

Слушая Буслаева, Сергей с интересом следил за его мыслью, отношением ко всему происходящему в стране. Он открыто и справедливо судил вчерашнее, сегодняшнее и то, к чему мы можем прийти в ближайшем будущем.

Как бы подводя итог встрече, задал давно волновавший его вопрос, на который так и не находил ответа:

— В стране, да и в мире беспокойно. Что же, по-вашему, должно спасти наш народ, человечество от взаимоистребления — красота, как утверждают классики, или все-таки сила?

— Это волнует любого землянина, — усмехнулся Антон Владимирович. Заботит и современных мыслителей. Могу высказать лишь свое мнение. Если жизнь — это — триединство: любовь — труд — насилие, надо устранить силу в любых формах, выбросить на свалку истории, как некий рудимент. А пока ни один народ не может считать себя культурным, цивилизованным в полном смысле этого слова. Пока мы будем убивать друг друга или отравлять экологию, мы будем пребывать в состоянии дикости. Да-да, той самой дикости, о которой писал еще в прошлом веке Морган, а вслед за ним и Энгельс. Верю, лишь любовь и созидательный труд, гармония чувства и разума помогут людям жить полнокровно, ярко, достойно.

— У Шиллера, кажется, любовь и голод правят миром…

— Не помню. Возможно.

— Вы — оптимист… А осуществится ли то, о чем вы говорите?

— Осуществится, если каждый человек у нас и всюду на планете наконец осознает, что в выяснении отношений можно обходиться без драки; станет воспитывать в себе трудолюбие, красоту, доброту, сострадание. Лишь они правят миром, лишь из них рождается счастье личное и всеобщее. Человек живет, пока творит, пока любит. Ненависть иссушает душу, выплескивает желчь, превращает его в двуногое первобытное существо. Не говоря уже о том, что это — верх безнравственности. Надо ведь думать и о завтрашнем дне человечества, да и просто своих детей, своих внуков, правнуков.

— Но как же этого достичь, если все мы такие разные?

— Наверное, каждому изменить свое мышление и психологию. Да! Ведь нас как учили? «Бытие определяет сознание», «историю творят массы». А так ли это на самом деле?

— Разве можно подвергать сомнению постулаты?

— Необходимо! — утвердительно сказал Буслаев. — Опыт учит, что чаще сознание управляет бытием, а массы, «делая историю», следуют за авторитетами. Отсюда, если и виноват кто в бедах человеческих, то отнюдь не народ, а лидеры, которые обладали влиянием и властью, но неумело, а то и в корыстных, амбициозных целях этим распорядились. Народ тоже повинен, конечно, но только в том, что слепо следует за ними, порой по законам толпы.

— Интересная мысль, хотя и крамольная… Ну, а междоусобицы, о которых мы говорили, войны — тоже этим объясняются, по-вашему?

— Ты думаешь, я все знаю, — рассмеялся Антон Владимирович. — Просто иногда размышляю над этими проблемами. Скажи, ты веришь, что человек — частица Космоса, Вселенной?

— Верю. И астрологию признаю.

— Но ведь человек, в то же время, и творец. Он сотворяет себя, творит земную историю, открывает законы природы и развития общества. Но вот умению жить совместно — в семье, в обществе, на планете, так и не научился. Отсюда и ссоры, конфликты, передел собственности, кровавые бойни. Это понимают лидеры и стараются использовать к своей выгоде, прежде всего, в борьбе за власть.

— И так будет всегда, вечно, пока существует человечество, — вздохнул Сергей.