— Но пойми и меня. Я не могу быть рядом с тобой и смотреть, как ты изматываешь себя. Как страдают дети, не видя отца неделями. Нет, я не отрицаю: и я, и они иногда все же видят тебя. В выходные дни. Но этого, согласись, недостаточно для нормальной семьи.

— Я и сам хотел бы того же, что и ты, — больше иметь свободы, больше быть дома, распоряжаться собой.

— Так в чем же дело? Ты — отец двоих детей. Наконец, имеешь жену. Может быть, там, у вас, не знают об этом?

— Все сотрудники в таком положении. Я — не исключение.

— Тогда увольняйся. Подай рапорт начальству и толком все объясни. Укажи, что иначе может распасться семья.

— В органах это не принято, Леночка.

— Это же насилие над личностью! Как же быть?

Антон притянул Елену к себе.

— А ведь мы с тобой одинаково мыслим.

— Вот не знала.

— И ты, и я осуждаем насилие над личностью. Только вот оказываемся в неравном положении.

— В чем же, Антоша?

— На тебя никто не давит. Я же нахожусь между двух огней. С одной стороны, начальство, требующее полной отдачи сил государственной службе. С другой — жена с ее законным желанием располагать собственным мужем и дети, мечтающие видеть папочку чаще, играть с ним в дочки-матери, в морской бой.

— Представляю, как нелегко приходится с тобой начальникам, — подобрела Елена, поняв, что переборщила в своих претензиях к мужу. Обняла его. — Я ведь хочу немногого: маленького женского счастья. Чтобы рядом были те, кого я люблю, — дети и ты. Только и всего. Ничего лишнего, сверхъестественного.

— Будем надеяться, что настанут когда-нибудь лучшие времена. А они, видно, не за горами.

— Ой ли… — усомнилась Елена.

— Я в это верю. После шторма на море всегда наступает штиль.

На лице Антона проглядывала озабоченность. Елена решила, что он слишком откровенен был с ней и теперь переживает это.

— Разве ты соломенный вдовец? Твоя жена умеет держать язык за зубами. Превосходно понимает не только слово, но и намек. И, по-моему, не так уж и дурна собою.

Сказала и сама же рассмеялась своему кокетству.

— И муж все это ценит в своей жене. — Антон поцеловал Елену. — Знаешь, ничто так не греет душу, как теплое слово, нежность.

Попыхивая трубкой, весь в табачном дыму, генерал Петров просматривал какой-то объемистый документ с грифом «Совершенно секретно», возмущался, чертыхался. Так и не дочитав, отложил на край стола, принялся за другие деловые бумаги.

В кабинет вошел Новиков, виновато доложил:

— Я был на явке с агентом и не мог раньше…

— Мне докладывали, полковник. — Протянул ему брошюру. — Директива Центра. Садись, ознакомься. По данным Первого главка, со дня на день ожидается заброска в нашу страну нескольких шпионов и диверсантов.

— В Москву тоже?

— Столица всегда была их главной целью. Не станут же они нарушать традицию.

Новиков расположился на диване и принялся читать. Петров вызвал дежурного по Управлению.

— Нашли Буслаева? — спросил он.

— Так точно, товарищ генерал! Ему сообщено, что вы его разыскиваете.

Антон Буслаев появился в кабинете вслед за дежурным.

— Товарищ генерал! Лейтенант Буслаев по вашему вызову прибыл!

— Где тебя носит? Что тебе не сидится на месте, лейтенант?

— Отлучился в буфет чаю попить.

— Середина ночи, а ему вздумалось чайку попить!

— Виноват.

— У тебя, Буслаев, всех дел, что у турецкого султана, — кисет да трубка, а позволяешь себе такое. Тебе бы мои заботы, было бы не до себя. — Успокоившись, сказал: — Ты мне нужен по важному делу.

— Слушаю, товарищ генерал!

— Передо мной заявление коменданта студенческого общежития Текстильного института. Он доносит: «В кругу сверстников студент второго курса Федор Меньшиков высказал недовольство властью и заявил при этом следующее: если бы не было у власти Сталина, в стране торжествовала бы свобода и в каждом доме был бы достаток». Как оцениваешь это заявление?

— Как оцениваю… По-моему, в нем не содержится ничего криминального, что подрывало бы советский строй и угрожало бы главе государства, — ответил Антон.

Генерал недоумевающе посмотрел на Буслаева, перевел взгляд на полковника Новикова в надежде найти у него поддержку, но тот безнадежно молчал, пощипывая себя по привычке то за мочку уха, то за усы, нервничал, но делал вид, что поглощен чтением документа. Наконец генерал уставился на Буслаева.

— До сих пор я считал тебя одним из самых грамотных оперативных работников управления. Ты же, оказывается, — политический слепец, гнилой интеллигентишко!

— В самом деле, я не вижу в этом высказывании студента никакой вины, товарищ генерал. Юноша высказал свое личное отношение к происходящему в стране из желания лучшего. А если судить не за что, то и нам, органам безопасности, заниматься этим человеком не следует. Есть действительно важные дела…

— Любишь ты пофилософствовать, Буслаев, — вроде бы добродушно произнес генерал. — Понимаешь: есть народ, а есть товарищ Сталин — вождь мирового пролетариата. Вот и надо его защищать от различных там агентов империализма! — Перевел взгляд на Новикова. — Полковник, вместе с парторгом займитесь воспитанием своего подчиненного! — приказал он. — Студент желает родному отцу нашему смерти, призывает к установлению в стране анархии, чем обрекает социализм на гибель, а лейтенант Буслаев — чекист, коммунист — этого но видит! И не желает видеть! Да студент этот — вражина, и судить его следует, как террориста. Ты забываешь о требовании товарища Сталина искать и находить врагов. Хороший чекист тот, кто больше их разоблачит!

— Но презумпция невиновности, товарищ генерал… — осмелился возразить Буслаев. — Подсуден может быть лишь тот, кто виновен в совершении преступления и чья вина доказана.

— Ты и в этом не разбираешься, Буслаев. Главное, чтобы обвиняемый сам признал свою вину! — повысил голос генерал. — У наших следователей имеется многолетний опыт на этот счет. А презумпция невиновности — выдумка буржуазных правоведов! Ты все-таки подумай, Буслаев, и отдай себе отчет: с кем тебе идти дальше — с товарищем Лаврентием Павловичем Берия, а значит, с партией Ленина — Сталина или с «теоретиками» права — врагами советского народа. У меня церковно-приходское училище за плечами, и то давно определился во всем. Ты не оправдываешь моего доверия. Поручу разобраться с этим материалом другому работнику. Но учти: твою политическую незрелость запомню, Буслаев. Кстати, кое-кого из бандитов, которых ты упустил в сорок пятом в Поставах, прибрали к рукам англичане и, по данным внешней разведки, готовят к заброске в Советский Союз. А кое-кто привлечен американцами для работы против нашей страны на радио «Освобождение».[14]

Антон не чувствовал вины за собой. Напротив, был убежден: страшно, когда бдительность превращается в подозрительность. И тем не менее нотация была ему неприятна, лицо его покрывалось то белыми, то красными пятнами. Принципом его поведения в такие минуты были благоразумие, сдержанность. «Почему я с ним робок? — мысленно спрашивал он себя. — Привычка слепо подчиняться начальнику или боязнь навредить себе? Тогда ты — раб, Антон! Но ведь когда-то же надо быть и самим собой…» «Учти, твою политическую незрелость запомню, Буслаев», — звучало в его ушах, и потом, будто писк комара, выискивающего на его лице местечко поудобнее, чтобы впиться в него своим хоботком, испить крови и пустить вызывающий зудящий яд.

И генерал Петров помнил. И студента террориста, и карателя Краковского. Особенно когда речь заходила о повышении Антона за успехи в оперативных делах, в звании, в должности, в представлении к награде, даже в санаторной путевке в Кисловодск однажды отказал. Начальник отдела полковник Новиков понимал все это, но не в состоянии был оградить Антона от произвола вышестоящего вельможи. Зато старался хотя бы морально поддержать Буслаева, создавать ему более или менее сносные условия для нормальной работы.