— Так ведь в бандах были и люди, обманутые главарями, буквально загнанные в них. Их надо было вызволить оттуда, прежде чем начинать боевые действия. Иначе могла пролиться невинная кровь.

— Оставь ты свои интеллигентские штучки, лейтенант! Война все списала бы! А привлечение к нашим делам церковников! — генерал слушал только себя, свой голос. — Чекист и поп! Как же ты мог пойти на сговор с теми, кто сеет мракобесие? Еще Карл Маркс учил нас, что религия — опиум для народа. Для тебя же, вижу, слова основоположника нашей философии — пустой звук! Ни классового чутья в тебе, ни партийности взглядов, Буслаев! А жаль. У тебя партбилет в кармане.

— Тот же ксендз — лояльный человек. Его влияние на паству огромно. К каждому его слову население прислушивается. В бандах же были и верующие, — Антон попытался не дать себя в обиду и даже доказать свою правоту.

— Или вот взять хотя бы пленных. На кой черт надо было вообще брать в плен? Коли бандит, получай девять граммов свинца и удаляйся к праотцам своим! Вот решение вопроса! Без суда и без затей! Таков был и мой приказ. Ты же не только проигнорировал его, но и обременил тем самым следственный аппарат органов. У него и без того дел невпроворот. С одними только власовцами сколько возни. А с теми, кто побывал в лагерях военнопленных, находился на территории, временно оккупированной фашистскими войсками! Да и террористов, шпионов, антисоветчиков хватает.

— Как же можно было, не разбираясь с каждым… — хотел было объяснить Буслаев свою позицию и в этом вопросе.

— Молчать, когда старший по званию и должности с тобой разговаривает! — взвизгнул генерал, раскрасневшись от натуги. — Карательный орган должен карать! А ты бандитам жизнь даровал. Добренький нашелся.

К подобному одергиванию подчиненных он прибегал всегда, когда недоставало аргументов. Чтобы прийти в себя, прошелся по кабинету. Остановился у письменного стола и, как не в чем ни бывало, спокойным тоном произнес:

— Иди работай, Буслаев.

Разговор этот не прошел для Антона бесследно. В тот день ему было уже не до служебных дел. Много ли требуется воображения, чтобы понять: убить человека можно в бою, когда он идет на тебя с оружием в руках. Но чтобы с поднятыми руками… Это уже — преступление. «Возлюби врага своего…» Откуда это изречение? И как быть теперь с этим афоризмом, когда война позади, а впереди мир? — рассуждал он.

За ликвидацию бандформирований генерал Петров получил Орден Отечественной войны Первой степени, Буслаев — медаль «За боевые заслуги», вручал их М. И. Калинин в Кремле в один и тот же день. Генерал прошел бодрым шагом через весь овальный зал. Получив орден, от имени награжденных выступил с ответным словом благодарности Иосифу Виссарионовичу Сталину за высокую оценку ратного труда чекистов, которые не щадят себя и за дело социализма и Коммунистической партии готовы отдать свою жизнь.

Антон слушал эту довольно корявую и сумбурную речь и думал: нет, не уважает себя этот человек, если принимает лавровый венок, по праву принадлежащий другим.

Выполняя боевое спецзадание, Антон Буслаев встречал глаза в глаза врага настоящего, а не мнимого. Общаясь с простыми людьми, проникся чаяниями народными. Научился смотреть смерти в лицо. После возвращении из Постав в Москву, он на все смотрел иначе, иначе относился к жизни, оценивал людей не как прежде, а отделяя зерна от плевел, правду от лжи, хорошее от плохого.

Уставший уже поздно вечером Антон направился домой. Хотелось разрядиться, найти утешение, услышать теплое слово жены. Войдя в комнату, он увидел детскую кроватку и был несказанно обрадован, заглянув в нее.

Дочурка спала, тихо посапывая.

На лице же Лиды прочитал замешательство.

— Господи, ты живой… А здесь прошел слух, будто тебя захватили бандиты и держат в качестве заложника. Другие говорили, что с тобой жестоко расправились.

— Да нет, то не со мной случилось… Я рад, что у нас дочурка. Теперь надо и о сынишке подумать!

Раздевшись, Антон приблизился к жене, распростер руки, чтобы обнять ее, но Лида отстранилась.

— Что с тобой, милая? — спросил он. — Ты плохо чувствуешь себя? Решила, что я не вернусь домой? Да, это могло произойти. Как видишь, фуражка и шинель в пулевых и осколочных пробоинах. Но вернулся! И мы снова вместе. Теперь уже втроем!

— Уехал, даже не попрощавшись со мной…

— Ты же знаешь, что времени у меня было в обрез.

— А почему не писал мне? Ты ведь знал, что я должна родить? — Это прозвучало, как упрек.

— Виноват, конечно. Но условия конспирации не позволяли писать. Пойми, я выполнял очень ответственное задание, связанное с большим риском для жизни.

Антон постоял у постели дочурки, любуясь ее личиком. Потом сел на диван. На столе лежало несколько писем со штампом «полевая почта». Значит, солдатское. Лида и не пыталась их убрать, спрятать с глаз подальше.

— Это от кого же? — поинтересовался супруг.

— Так, от бывшего однокашника. Объяснялся когда-то мне в любви, но война нас разлучила. — Лицо Лиды покрылось пятнами. — Я думала, он погиб, и вдруг письмо за письмом. Сам разыскал меня. Теперь — капитан Советской Армии! Служит в Германии. Да ты не волнуйся. Если и отвечала ему на письма, то от скуки.

— Как же его зовут?

— Василий. Я звала его в школе «Васильком», а он меня называл «Лисынькой». Но это все в детстве, в юности было.

В тот же вечер от «Василька» пришло письмо, в котором тот настойчиво просил «Лисыньку» развестись с лейтенантом-гэпэушником и приехать к нему в Потсдам. Жить будут в коттедже. Можно обарахлиться на всю жизнь. С ребенком предлагал поступить так, как сочтет нужным. Но таким образом, чтобы в Германии он не был для них обоих помехой.

Прочитав эти строки, Антон произнес, скрывая негодование:

— Далеко же у вас с «Васильком» зашло… Как поступать станешь?

— Н-не думала как-то над этим. — Чувствовалось, что Лида лукавит, что на самом деле между ними все уже решено.

Надо было бы побороться за любовь, но налицо измена.

— Не дождалась, значит… Желаю тебе счастья с капитаном, — сказал Антон. — А дочь я выращу и воспитаю сам.

Мчался домой, чтобы услышать успокоительное слово, ощутить женскую ласку. Лида же предала его, пошла на поводу у соблазна «красиво пожить». Лишь сейчас понял, что у него с ней слишком разное представление о жизни, о долге друг перед другом и потомством своим, противоположны духовные запросы и интересы. «Значит, я не зря сомневался в ней», — подумал он.

Винил себя: был скоропалителен в решении построить с ней семью, а теперь поделом наказан. В те же дни навсегда погасил в себе святое чувство любви к этой женщине. Еще до развода переехал в родительский дом, где прошли его детство и юность. Тут все родное и близкое, всегда уютно и тепло, но больше всего он ценил покой.

— Не огорчайся, сынок, — сказала мама. — Она тебя не стоит.

— Если любовь с Лидой не стала для меня радостью, то и разрыв с ней не вызывает у меня огорчения, — ответил Антон. — Вот только дочурка… Почему из-за предательства матери должен страдать ребенок? Почему, мама?

— Значит, у Лиды отсутствуют материнские чувства, — стараясь поддержать сына, ответила мать. Тепло добавила: — И не переживай. Вероничка все равно останется твоей дочерью.

Дома никого не было, и он сел в старенькое кресло, которое в студенческие годы вместе с братом Шуриком подобрал на свалке и сам отремонтировал. В ту пору в доме этом любили бывать его товарищи — однокашники и сокурсники по институту, было много смеха и музыки. По праздничным дням отец вдохновенно играл на скрипке, мама с усердием аккомпанировала ему на стареньком, взятом напрокат рояле Паганини, Чайковского, Шопена. Запомнилось, как отец настраивал свой певучий инструмент, долго беря ля-ми-ре-до. С тех пор звуки эти нередко выплывают откуда-то из памяти, как напоминание о довоенном времени. Иногда он и сам напевает их себе под нос, а в трудные минуты жизни скороговоркой произносит про себя, либо вслух: «Ля-ми-ре-до». И тогда сбрасывается усталость, куда-то отлетают служебные неприятности, заглушается боль, возникает радостное настроение, рождаются светлые мысли. Звуки эти были, как родительский зов, как призыв остановиться и взять себя в руки, если разыгрались нервы.