Если Вероника в раннем детстве мечтала стать артисткой театра, либо цирка, то Михаил — непременно зоологом и работать в зоопарке. Жениться же имел намерение только на родной сестренке Веронечке.

Между тем, шли годы, Вероника и Михаил взрослели. Менялись их взгляды, вкусы, повышались потребности и запросы. Неизменной, казалось, оставалась и будет вечной, привязанность друг к другу.

Вероника не была нелюдимой, но и безудержная тяга к подружкам, к пустому времяпрепровождению ей были чужды. Дружила больше с книгами. Любила помечтать. Но однажды Елена Петровна стала замечать, что Вероня стала задумчива, рассеянна, вспыльчива по пустякам, иногда дерзка. Не была такой даже в переходном возрасте, когда менялся и характер, и отношение к людям, к окружающему миру. Казалось, она жила какой-то другой жизнью, нежели ее сверстники. «Уж не влюбилась ли в кого?» — подумала она. Некоторое объяснение ее поверию дали события, происшедшие вскоре по возвращении из-за границы.

Как-то после очередного родительского собрания классная руководительница попросила Елену Петровну задержаться и поведала ей, что недавно Вероника сбежала о урока физкультуры, не явилась на занятие по физике. На требование объяснить причину восторженно рассказала, что ее перехватила мама Лида, которую она не видела с раннего детства. Пригласила в кафе-мороженое, где состоялось объяснение. По словам Вороники, женщина эта открыла ей глаза на прошлое, сказала «всю правду». Ответила, в частности, на волновавший ее все годы вопрос: как произошло, что при живой матери ее воспитывает мачеха. Оказывается, та отдала ее отцу вынужденно: «серьезно болела и не имела ни условий, ни средств, чтобы содержать и воспитывать. Он же отказался платить алименты»… Сейчас очень и очень сожалеет об этом и даже попросила у нее прошения. Обещала искупить перед ней вину. При этом сильно плакала. Ей обидно, что дочь одевает и кормит чужая тетя, а не она сама. Сейчас у нее хороший муж, двое детей — братишка и сестренка, которые ее очень и очень любят. При первой же возможности она готова и ее, свою любимую доченьку, взять к себе. Решила даже поспешить с этим, поскольку здоровье ухудшается. Бывает так плохо, что может в любое время умереть.

Елена Петровна немало пережила, слушая рассказ учительницы. И за себя, и за Вероню. Взрослому человеку, понятно, что Лида пыталась оправдать таким образом недостойное свое поведение матери-кукушки. В то же время стремилась вызвать у дочери чувство жалости к себе, оболгать отца, очернить ее, мачеху, чтобы отвратить от них.

Ну а подростку каково?..

Отныне Елене Петровне стали понятными столь резкие перемены в поведении и характере Вероники. Ясно, что она попала под влияние родившей ее женщины, встречавшейся с ней почему-то тайно, когда можно было это делать открыто. И это выглядело, как подлость, хорошо просчитанная и далеко идущая. Елена не раз пыталась поговорить с ней, но Вероника уходила от разговора, замыкалась в себе. Плохо стала относиться и к братишке Мише, с которым была всегда неразлучна. Грубила отцу. Антону Елена говорить ни о чем не стала, чтобы не волновать. Сама пыталась найти подход к девочке, проникнуть в ее душу, обогреть в этот трудный для нее час, возможно, час решающего выбора. «Неужели предпочтет Лиду? — подумала она, — Столько труда, столько души вложила в нее. Да и жили в согласии, в любви…»

В Германии Антон и Елена делали все возможное, чтобы Вероня и Мишуня увидели как можно больше интересного, обогатили себя знаниями, впечатлениями. В дни отдыха посещали музеи и выставки, выезжали с ними на озера, на рыбалку, в лес по грибы. Боясь отравиться, немцы пренебрегали дикорастущими грибами, боровикам и маслятам предпочитали искусственно выращенные шампиньоны. Зато наши семьи с удовольствием собирали их, готовили вкусные блюда, делали заготовки на зиму.

А как-то Антон добился визы на поездку в Бухенвальд, находившийся на территории ГДР. Не испытавшим войну детям хотелось показать, что представлял собою фашизм. Здесь он был представлен во всей своей «красе», наиболее наглядно и убедительно.

Мемориал борцам антифашистского сопротивления и жертвам фашизма стоял на склонах горы Эттерсберг, несколько ниже самой территории бывшего концлагеря Бухенвальд. На нижнем склоне ее, слева от «кровавого пути», ведущего к нему, — выложенный из камня проход к мемориалу. Вниз по склону — широкий путь, символизирующий спуск во мрак и ужасы фашизма. Путь этот переходит в широкую «дорогу наций», соединяющую три воронки — могилы, в которых эсэсовцы погребли десятки из сотен тысяч умерщвленных в «лабораториях» и печах Бухенвальда. На восемнадцати стелах, увенчанных чашами, в которых постоянно поддерживается огонь, высечены названия стран, граждане которых стали мучениками Бухенвальда только за то, что отстаивали свой дом, свою землю, своих детей от гитлеровских захватчиков. Отсюда берет начало дорога, ведущая вверх, символизирующая «путь в свободу». На этом пути возвышается скульптурная группа, изображающая восстание узников концлагеря в апреле 1945 года. За этой группой — площадь, увенчанная 50-метровой башней с высеченными на ней словами бухенвальдской присяги.

Вероника и Мишуня молча прошли по «кровавому пути», по «дороге наций». Долго и тоже молча стояли у скульптурной группы восставших заключенных, внимательно читая текст присяги: «Наш лозунг — с корнями уничтожить фашизм! Наша цель — построить новый миролюбивый и свободный мир!»

А это — сохраненная в назидание потомкам часть концлагеря: административный корпус с тяжелыми металлическими воротами, через которые прогоняли узников; мощная стена со сторожевыми вышками и колючей проволокой; крематорий. Теперь здесь музей.

Удивлению, вопросам не было конца.

— Это же гора обуви, человеческих волос, оправ для очков. Зачем они выставлены в этом зале? — спросила Вероня.

— Эти туфельки и бутсы, темные и седые волосы, оправы без стекол принадлежали заключенным, — ответил служитель музея.

— А что за пепел в огромной чаше? — поинтересовался Миша. — Целая куча! И из нее обгорелые косточки выглядывают.

— Это — то, что осталось от самих людей, узников этого концлагеря, представителей множества стран.

— Их что, сжигали, что ли?

— Ты прав, meine Junge, сжигали в печах крематория, специально спроектированных инженерами.

— А что же люди молчали, не сопротивлялись?

— Это делалось эсэсовцами обманным путем. Выводили заключенных целыми блоками за пределы лагеря, будто на работу. На самом деле заводили их в крематорий.

— Сжигали живых людей? Папа, так было? — не верил Мишуня.

— Все это правда, сынок. Но это не должно повториться.

Вероня заметила искусно выполненные изделия — абажур для настольной лампы, декоративные салфетки, перчатки. На них была видна татуировка.

— Из какого же это материала сделано? — спросила она.

— Из человеческой кожи, gutes Madchen, — объяснил гид.

— Неужели так могло быть? — не верилось и ей.

— Я тоже с трудом осознал это.

— Но кому-то же это все принадлежало?

— Эти вещи — «собственность» фрау Кох, супруги гитлеровского гауляйтера в Белоруссии. По ее заказу здешние палачи, обнаружив интересный рисунок на теле, заводили заключенного в специальную лабораторию и там с него сдирали кожу с татуировкой. Из нее там же выделывались эти «шедевры». Зачем? Должно быть, на память. Кто марки собирает, кто — монеты. А эта фашистка — коллекционировала татуировки на человеческом теле.

Вероню замутило от этих страшных слов. Подошла к Елене и больше не отходила от нее. Только повторяла про себя: «Ну и ну. Настоящие живодеры!»

В конце экскурсии посетили крематорий Бухенвальда.

У входа в него лежали цветы, а над ними — мемориальная доска: «На этом месте в 1944 году эсэсовцами был застрелен вождь немецкого пролетариата Эрнст Тельман». Вероня подняла упавший цветок и положила его ближе к доске.

В подвальном помещении без окон тускло горели электролампочки. На стенах выше человеческого роста торчали огромные крюки, с которых свисали веревочные петли в размер головы. Под каждым из крюков стояла аккуратная скамеечка. В углу скучала без дела увесистая суковатая палица.