Покатое плечо совсем похолодело, Не тканью дымчатой прохладу обмануть. Упорный шелк скрипит. Угадываю тело. Едва прикрытую, вздыхающую грудь. Пустая комната. Зеленая лампадка. Из зала голоса — кому-то повезло: К семерке два туза, четвертая девятка! И снова тишина. Метелью замело Блаженный поцелуй. Глубокий снег синеет, С винтовкой человек зевает у костра. Люблю трагедию: беда глухая зреет И тяжко падает ударом топора. А в жизни легкая комедия пленяет — Любовь бесслезная, развязка у ворот. Фонарь еще горит и тени удлиняет. И солнце мутное в безмолвии растет. «Вот барина оставили без шубы…» Вот барина оставили без шубы. «Жив, слава Богу», и побрел шажком, Глаза слезятся, посинели губы. Арбат и пули свист за фонарем. Опять Монмартр кичится кабачками: Мы победили, подивитесь нам — И нищий немец на Курфюрстендаме Юнцов и девок сводит по ночам. Уже зевота заменяет вздохи, Забыты все убитые в бою, Но поздний яд сомнительной эпохи Еще не тронул молодость твою. Твой стан печальной музыки нежнее, Темны глаза, как уходящий день, Лежит, как сумрак, на высокой шее Рассеянных кудрей двойная тень. Я полюбил, как я любить умею. Пусть вдохновение поможет мне Сквозь этот мрак твое лицо и шею На будущего белом полотне. Отбросить светом удесятеренным, Чтоб ты живой осталась навсегда, Как Джиоконда. Чтобы только фоном Казались наши мертвые года. «Я поражаюсь уродливой цельности…» Я поражаюсь уродливой цельности В людях, и светлых, и темных умом, Как мне хотелось бы с каждым в отдельности Долго беседовать только о нем. Хочется слушать бесчестность, безволие — Все, что раскроется, если не лгать; Хочется горя поглубже, поболее — О, не учить, не казнить — сострадать. Слушаю я человека и наново Вижу без злобы, что нитью одной Образы вечного и постоянного Спутаны с мукой моей и чужой. «Есть свобода — умирать…» Есть свобода — умирать С голоду, свобода В неизвестности сгорать И дряхлеть из года в год. Мало ли еще свобод Все того же рода. Здесь неволя Наша доля. Но воистину блаженна, Вдохновенна, несомненна, Как ни трудно, как ни больно, Вера, эта форма плена, Выбранного добровольно. Владимир Александрович Петрушевский 1891–1961 Я поздно родился… Я поздно родился — на целое столетье! Моей душе мила седая старина: Тогда б не видел я годины лихолетья, А славу родины и дни Бородина. Тогда б, вступив в Париж, где русские знамена Так гордо реяли, забыв Москвы пожар, Поставил часовых в дворце Наполеона Из бравых усачей и доблестных гусар. В бою перед врагом не ведая бы страха, Я б на защитный цвет смотрел как на обман, И в дни лихих атак, как и во дни Кацбаха, Всегда б горел на мне блестящий доломан. Честь рыцаря храня, не ведал бы о газе, Мой враг бы не взлетал, как хищник, в облака, И на груди моей, как трещины на вазе, Покоились следы дамасского клинка. Тогда б не видел я печальных дней «свободы», Всю грязь предательства и весь позор измен, Кошмарный большевизм и униженья годы, И голод на Руси и всенародный плен. Тогда б не слышал джаз, не видел бы чарльстона, Из недра Африки прокравшегося в свет, А под любимый звук «малинового звона» Мазурку б танцевал иль плавный менуэт. И жизнь моя была б так сказочно прекрасна, Я знал бы цель ее — Россия, Царь и Бог! И если б умер я, то умер не напрасно, За родину в бою отдав последний вздох. Тогда б я не влачил печальных дней изгоя, Как тень минувшего, как «бывший» человек, А гордо бы стоял в рядах родного строя… Я поздно родился, я опоздал на век! Дорогой, всегда любимой Ни за звонкий металл, ни за блага земли Я тебе изменить не желаю, И где предки мои родились и росли Там душою своей я витаю. Где могилы отцов, где могилы друзей, Павших в честных боях со врагами, Там не может не быть у скитальца связей Он прикован к стране той цепями. |
