Уездная сирень Как рассказать минувшую весну, Забытую, далекую, иную, Твое лицо, прильнувшее к окну, И жизнь свою, и молодость былую?.. Была весна, которой не вернуть… Коричневые, голые деревья. И полых вод особенная муть, И радость птиц, меняющих кочевья. Апрельский холод. Серость. Облака. И ком земли, из-под копыт летящий, И этот темный глаз коренника, Испуганный, и влажный, и косящий. О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз. Запахло мятой, копотью и дымом. Тем запахом, волнующим до слез, Единственным, родным, неповторимым. Той свежестью набухшего зерна И пыльною уездною сиренью, Которой пахнет русская весна, Приученная к позднему цветенью. Воспоминание Утро. Станция. Знакомый С детских лет телеграфист. От сирени дух истомный. Воздух нежен. Воздух чист. В небе легкой акварели Полутон и полудым. Хорошо любить в апреле, Хорошо быть молодым. Возвращаться на побывку, Гнать ленивца ямщика. Ради Бога, ткни ты сивку В запотевшие бока! Пахнут запахом медвяным Бесконечные поля. Дымом синим, паром пьяным Испаряется земля. Сердце бешеное бьется. В горле сладостный комок. А над полем вьется, вьется Еле видимый дымок! Вот откос знакомой крыши. Дорогой и милый дом. Сердце, тише! Тише! Тише! — Стой… Направо… За углом. Там в саду скрипят качели, Выше! В небо! И летим… Хорошо любить в апреле, Хорошо быть молодым. Как вас звали?! Катей? Олей? Натой? Татой? Или — нет? Помню только небо, солнце, Золотой весенний свет, Скрип качелей, дух сирени, Дым, плывущий над землей, И как двадцать вознесений, Двадцать весен за спиной! Как рассказать? 1 Как объяснишь им чувство это И как расскажешь на словах — Тревогу зимнего рассвета На петербургских островах, Когда, замучившись, несется Шальная тройка поутру. Когда, отстегнутая, бьется Медвежья полость на ветру? Как рассказать им день московский, И снежный прах, и блеск слюды, И парк Петровско-Разумовский, И Патриаршие пруды, И на облупленных карнизах, На тусклом золоте церквей Зобастых, серых, белых, сизых, Семью арбатских голубей? Сидят в метро. Молчат сурово. Эксцельсиор читают свой… И нет им дела никакого До хрестоматии чужой. 2 Как рассказать им чувство это, Как объяснить в простых словах Тревогу зимнего рассвета На петербургских островах, Когда, замучившись, несется Шальная тройка поутру, Когда, отстегнутая, бьется Медвежья полость на ветру, И пахнет влагой, хвоей, зверем… И за верстой верста бежит, А мы, глупцы, орем и верим, Что мир лишь нам принадлежит. Бабье лето Нет даже слова такого В толстых чужих словарях. Август. Ущерб. Увяданье. Милый, единственный прах. Русское лето в России. Запахи пыльной травы. Небо какой-то старинной, Темной, густой синевы. Утро. Пастушья жалейка. Поздний и горький волчец. Эх, если б узкоколейка Шла из Парижа в Елец… Потонувший колокол Ночью был ветер. Стучало и звякало. Стоном стонало в верхушках осин. Где-то в трубе причитало и плакало, Прямо как в повести «Домби и сын». Вдруг захотелось поленьев березовых, Кафельной печки… Чтоб снег пеленой Сыпал за окнами дома Морозовых. Помните… там, на Тверской… На Ямской… Георгий Владимирович Иванов 1894–1958 «Я не хочу быть куклой восковой…» Я не хочу быть куклой восковой, Добычей плесени, червей и тленья, Я не хочу могильною травой Из мрака пробиваться сквозь каменья. Над белым кладбищем сирень цветет, Над белым кладбищем заря застыла, И я не вздрогну, если скажут: «Вот Георгия Иванова могила…» И если ты — о нет, я не хочу — Придешь сюда, ты принесешь мне розы, Ты будешь плакать — я не отличу От ветра и дождя слова и слезы. |
