От горького хлеба жажда. Вот эту жажду прими, Чтоб в жажде помнил каждый О муках милой земли. «Чудом Ты отверз слепой мой взор…» Чудом Ты отверз слепой мой взор, И за оболочкой смертной боли С моей волей встретились в упор Все предначертанья черной воли. И людскую немощь покарав, Ты открыл мне тайну злого чуда. Господи, всегда ты свят и прав, — Я ли буду пред Тобой Иуда? Но прошу — нет, даже не прошу, Просто говорю Тебе, что нужно. Благодать не даруй по грошу, Не оставь пред злобой безоружной. Дай мне много — ангельскую мощь, Обличительную речь пророка, В каждом деле будь мне жезл и вождь, Солнце незакатное с Востока. Палицей Твоею быть хочу И громоподобною трубою. Засвети меня, Твою свечу, Меч, покорный и готовый к бою. И о братьях: разве их вина, Что они как поле битвы стали? Выходи навстречу, сатана, Меч мой кован из Господней стали. «Там, между Тигром и Евфратом…» Там, между Тигром и Евфратом, Сказали: юности конец. Брат будет смертно биться с братом, И сына проклянет отец. Мы больше не вернемся к рощам У тихих вод Твоих возлечь, Мы ждем дождя посевам тощим, В золе мы будем хлеб наш печь. Тебе мучительно быть с нами, Бессильный грех наш сторожить. Создал нас светлыми руками,— Мы ж в свете не умеем жить. «И каждую косточку ломит…» И каждую косточку ломит, И каждая мышца болит. О, Боже, в земном Твоем доме Даже и камень горит. Пронзила великая жалость Мою истомленную плоть. Все мы — ничтожность и малость Пред славой Твоею, Господь. Мне голос ответил: «Трущобы — Людского безумья печать — Великой любовью попробуй До славы небесной поднять». «Трудный путь мы избирали вольно…» Трудный путь мы избирали вольно, А теперь уж не восстать, не крикнуть. Все мы тщимся теснотой игольной В Царствие небесное проникнуть. Не давал ли Ты бесспорных знаков? И не звал ли всех нас, Пастырь добрый? Вот в боренье мы с Тобой, как Яков, И сокрушены Тобою ребра… «Нечего больше тебе притворяться…» Нечего больше тебе притворяться, За непонятное прятать свой лик. Узнавшие тайну уже не боятся, Пусть ты хитер, и умен, и велик. И не обманешь слезинкой ребенка, Не восстановишь на Бога меня. Падает с глаз наваждения пленка, Все я увидела в четкости дня. Один на один я с тобой, с сатаною, По Божью веленью, как отрок Давид, Снимаю доспехи и грудь я открою. Взметнула пращою, и камень летит. В лоб. И ты рухнул. Довольно, проклятый, Глумился над воинством ты, Голиаф. Божию силу, не царские латы Узнал ты, навеки на землю упав. Сильный Израилев, вижу врага я И Твоей воли спокойно ищу. Вот выхожу без доспехов, нагая, Сжавши меж пальцев тугую пращу. «Припасть к окну в чужую маету…» Припасть к окну в чужую маету И полюбить ее, пронзиться ею. Иную жизнь почувствовать своею, Ее восторг, и боль, и суету. О, стены милые чужих жилищ, Раз навсегда в них принятый порядок, Цепь маленьких восторгов и загадок, — Пред вашей полнотою дух мой нищ. Прильнет он к вам, благоговейно нем, Срастется с вами… Вдруг Господни длани Меня швырнут в круги иных скитаний… За что? Зачем? Владимир Владимирович Набоков 1899–1977 «В неволе я, в неволе я, в неволе!..» В неволе я, в неволе я, в неволе! На пыльном подоконнике моем следы локтей. Передо мною дом туманится. От несравненной боли я изнемог… Над крышей, на спине готического голого уродца, как белый голубь, дремлет месяц… Мне так грустно, мне так грустно… С кем бороться — не знаю, Боже. И кому помочь — не знаю тоже… Льется, льется ночь (о, как ты, ласковая, одинока!); два голоса несутся издалека; туман луны стекает по стенам; влюбленных двое обнялись в тумане… Да, о таких рассказывают нам шарманки выцветших воспоминаний и шелестящие сердца старинных книг. Влюбленные. В мой переулок узкий они вошли. Мне кажется на миг, что тихо говорят они по-русски. 1920 |
