Ибо если клятвенность нарушу Этому окну, — Зачеркну любовь мою и душу Тоже зачеркну. И всегда надменный и отважный, Робок я и хром Перед домом тем многоэтажным, Пред твоим окном. Орбита
Ты, молчаливый, изведал много, Ты, недоверчивый, был умен, С лучшими мира ты видел Бога, С самыми страшными был клеймен. Знающий, — самое лучшее смерть лишь, Что ж не прикажешь себе: — Ложись! Окнам безлюдным позорно вертишь Злую шарманку, чье имя — жизнь. Пыльны цветы на кустах акаций. Смят одуванчик под теркой ног… Твой дьяволенок посажен на цепь, — Вырасти в дьявола он не смог. Что же, убей его, выйдя к Богу, Выбери схиму из чугуна, Мерно проламывая дорогу, Как спотыкающаяся луна. Будешь светить ты неярким светом, Где-то воруя голубизну, И завершишь небольшим поэтом Закономерную кривизну. Родина От ветра в ивах было шатко. Река свивалась в два узла. И к ней мужицкая лошадка Возок забрызганный везла. А за рекой, за ней, в покосах, Где степь дымила свой пустырь, Вставал в лучах еще раскосых Зарозовевший монастырь. И ныло отдаленным гулом Почти у самого чела, Как бы над кучером сутулым Вилась усталая пчела. И это утро, обрастая Тоской, острей которой нет, — Я снова вижу из Китая Почти через двенадцать лет. 1932 Разведчики На чердаке, где перья и помет, Где в щели блики щурились и гасли, Поставили треногий пулемет В царапинах и синеватом масле. Через окно, куда дымился шлях, Проверили по всаднику наводку И стали пить из голубых баклаг Согретую и взболтанную водку. Потом… Икающе захлебывалась речь Уродца на треноге в слуховуше… Уже никто не мог себя сберечь, И лишь во рту все становилось суше… И рухнули, обрушившись в огонь, Который вдруг развеял ветер рыжий. Как голубь, взвил оторванный погон И обогнал, крутясь, обломки крыши. …Но двигались лесами корпуса Вдоль пепелищ, по выжженному следу, И облака раздули паруса, Неся вперед тяжелую победу. 1928 Воля Загибает гребень у волны, Обнажает винт до половины, И свистящей скорости полны Ветра загремевшего лавины. Но котлы, накаливая бег, Ускоряют мерный натиск поршней, И моряк, спокойный человек, Зорко щурится из-под пригоршни. Если ветер лодку оторвал, Если вал обрушился и вздыбил, — Опускает руку на штурвал Воля, рассекающая гибель. Николай Авдеевич Оцуп 1894–1958 «Где снегом занесенная Нева…» Где снегом занесенная Нева, И голод, и мечты о Ницце, И узкими шпалерами дрова, Последние в столице. Год восемнадцатый и дальше три, Последних в жизни Гумилева… Не жалуйся, на прошлое смотри Не говоря ни слова. О, разве не милее этих роз У южных волн для сердца было То, что оттуда в ледяной мороз Сюда тебя манило. «Счет давно уже потерян…» Счет давно уже потерян. Всюду кровь и дальний путь. Уцелевший не уверен — Надо руку ущипнуть. Все тревожно. Шорох сада. Дома спят неверным сном «Отворите!» Стук приклада, Ветер, люди с фонарем. Я не проклинаю эти Сумасшедшие года. Все явилось в новом свете Для меня, и навсегда. Мирных лет и не бывало, Это благодушный бред. Но бывает слишком мало Тех — обыкновенных бед. И они, скопившись, лавой Ринутся из всех щелей, Озаряя грозной славой Тех же маленьких людей. «Я много проиграл. В прихожей стынут шубы…»
Я много проиграл. В прихожей стынут шубы. Досадно и темно. Мороз и тишина. Но что за нежные застенчивые губы, Какая милая неверная жена. |
