Ночью вчера, задремав очень рано,
В грезах увидел я Юстиниана.
В мантии длинной, обшит соболями,
Так говорил он, сверкая очами:
"Русь дорогая, тебя ли я вижу?
Что с тобой? Ты не уступишь Парижу.
Есть учрежденья в тебе мировые,
Рельсы на Невском, суды окружные;
Чтоб не отстать от рутины заморской,
Есть в тебе даже надзор прокурорский,
То, что в других образованных странах.
Есть и присяжные… в длинных кафтанах.
В судьи ученых тебе и не надо,
Судьям в лаптях ты, родимая, рада.
Им уж не место в конторе питейной —
Судят и рядят весь мир на Литейной.
Вечно во всем виноваты дворяне,
Это присяжные знают заране:
Свистнуть начальнику в рожу полезно,
Это крестьянскому сердцу любезно.
"Вот молодец, — говорят они хором. —
Стоит ли думать над этаким вздором?"
Если ж нельзя похвалить его гласно,
"Он сумасшедший! — решат все согласно. —
Но ненадолго ума он лишился,
Треснул — и тотчас опять исцелился!"
Публика хлопает, и в наказанье
Шлют ее вон, — под конец заседанья.
Злы у вас судьи, но злей адвокаты;
Редко кто чешется: все демократы!
Как я любуюсь на все эти секты,
Я, написавший когда-то пандекты.
Как бы министры мои удивились,
Знавшие весь "corpus juris civilis",
Если б из дальней родной Византии
Ветер занес их на север России.
Там, в Византии, сравненный с Минервой,
Законодатель считался я первый;
Здесь же остаться мне первым уж трудно:
Здесь сочиняет законы Зарудный!"
Смолк император при имени этом,
Словно ужаленный острым ланцетом,
И, в подтвержденье великой печали,
Слезы из глаз его вдруг побежали.
Чтоб усыпить его силой целебной,
Дал я прочесть ему "Вестник Судебный",
Сам же прочел об урусовском деле, —
И, к удивленью, проснулся в постели.
Видно, недаром все это виденье!
Было ужасно мое пробужденье:
Солнце в глаза уж смеялось мне резко,
От мирового лежала повестка,
И осторожно, как некие воры,
В спальню входили ко мне кредиторы.
