Как медленно проходит день за днем,

         Как в одиночестве моем

Мне ночи кажутся и долги, и унылы!

Всю душу рассказать хотелось бы порой,

    Но иноки безмолвны, как могилы…

Как будто чувствуют они, что я чужой,

    И от меня невольно сторонятся…

         Игумен, ризничий боятся,

    Что я уйду из их монастыря,

    И часто мне читают поученья,

О нуждах братии охотно говоря;

    Но речи их звучат без убежденья.

    А духовник мой, старец Михаил,

На днях в своем гробу навеки опочил.

Готовясь отойти к неведомому миру,

Он долго говорил о вере, о кресте,

    И пел чуть слышным  голосом стихиру:

         "Не осуди меня, Христе!"

    Потом, заметя наше  огорченье,

    Он нам сказал: "Не страшен смертный  час!

Чего вы плачете? То глупость плачет в вас,

    Не смерть увижу я, но воскресенье!"

Когда ж в последний раз он стал благословлять,

Какой-то радостью чудесной, неземною

Светился взор его. Да, с верою такою

         Легко и жить, и умирать!

    Христос воскрес! Природа воскресает,

    Бегут, шумят весенние ручьи,

И  теплый ветерок и нежит и ласкает

        Глаза усталые мои.

        Сегодня к старцу Михаилу

    Пошел  я в скит на свежую могилу.

Чудесный  вечер был. Из церкви надо мной

Неслось пасхальное, торжественное пенье,

И  пахло ладаном, разрытою землей,

И  все так звало жить, сулило воскресенье!

О, Боже! думал я, зачем томлюсь я тут?

    Мне  тридцать лет, совсем здоров я телом,

        И  наслаждение, и труд

    Могли  бы быть еще  моим уделом,

    А  между тем я жалкий  труп душой.

        Мне  места в мире нет. Давно ли

Я  полной жизнью жил  и гордо жаждал воли,

    Надеялся на счастье и покой?

    От тех надежд и  тени не осталось,

        И  призрак юности исчез…

        А  в церкви громко раздавалось:

        "Христос воскрес! Христос воскрес!"

"Она была  твоя!" — шептал мне вечер мая,

    Дразнила  долго песня соловья,

Теперь он замолчал, и эта ночь немая

    Мне  шепчет вновь: "Она была твоя!"

Как листья тополей в сияньи серебристом,

Мерцает  прошлое, погибшее давно;

О  нем мне говорят и звезды в небе чистом,

И  запах резеды, ворвавшийся в окно.

И  некуда бежать, и мучит ночь немая,

Рисуя милые, знакомые  черты…

О  незабвенная, о вечно дорогая,

Откликнись, отзовись, скажи мне: где же ты?

Вот видишь: без тебя мне жить невыносимо,

    Я  изнемог, я выбился из сил;

Обиды,  горе, зло — я все забыл, простил,

Одна любовь  во мне горит неугасимо!

Дай подышать  с тобой мне воздухом одним,

Откликнись, отзовись, явись хоть на мгновенье,

А  там пускай опять хоть годы заточенья

        С  могильным холодом своим!

Две ночи страшные  один в тоске безгласной,

        Не  зная отдыха, ни сна,

    Я  просидел у этого окна.

И  третья ночь прошла, чуть брезжит день

                                       ненастный,

    По  небу тучи серые ползут.

    Сейчас ударит колокол соборный,

    По  всем дорожкам сада там и тут

Монахи  медленно в своей одежде черной,

        Как  привидения, идут.

И  я туда пойду, попробую забыться,

Попробую  унять бушующую   страсть,

        К  ногам Спасителя упасть

        И  долго плакать и молиться!

О Ты,  который мне и жизнь и разум дал,

    Которого я с детства чтил душою

        И  Милосердым  называл!

В немом отчаяньи стою я пред Тобою.

Все наши помыслы  и чувства от Тебя,

Мы  дышим,  движемся. Твоей покорны власти…

    Зачем  же Ты караешь нас за страсти,

    Зачем  же мы так мучимся, любя?

И, если от греха нам убежать случится,

    Он  гонится за нами по пятам,

В убогой келье грезою гнездится,

    Мечтой  врывается в Твой храм.

Вот я пришел к Тебе, измученный, усталый,

Всю  веру детских лет в душе своей храня…

Но  Ты  услышал  ли призыв мой  запоздалый,

Как сына блудного Ты  принял ли меня?

О  нет! в дыму кадил, при звуках песнопенья,

Молиться  я не мог, и образ роковой

Преследовал, томил, смеялся надо мной…

Теперь  я не прошу ни счастья, ни забвенья,

        Нет  у меня ни сил, ни слез…

Пошли   мне смерть, пошли мне  смерть скорее!

Чтоб мой язык, в безумьи цепенея,

        Тебе хулы не  произнес;

        Чтоб дикий стон последней муки

    Не  заглушил молитвенный псалом;

    Чтоб на себя не наложил я руки

    Перед  Твоим безмолвным  алтарем!

Как  на старинного, покинутого друга

Смотрю  я на тебя, забытая тетрадь!

Четыре  месяца в томлении недуга

     Не мог тебе я душу поверять.

За дерзкие слова, за ропот мой греховный

    Господь достойно покарал меня:

Раз летом иноки на паперти церковной

        Меня  нашли с восходом дня

И  в келью принесли. Я помню, что сначала

    Болезнь меня безжалостно терзала.

    То  гвоздь несносный, муча по ночам,

    В  моем мозгу пылавшем шевелился,

    То  мне казалось, что какой-то храм

    С  колоннами ко мне на грудь валился;

    И  горем я, и жаждой был томим.

Потом  утихла боль, прошли порывы горя,

        И  я безгласен, недвижим

    Лежал  на дне неведомого моря.

        Среди  туманной, вечной мглы

        Я  видел только волн движенье,

И  были волны  те так мягки и теплы,

    Так  нежило меня прикосновенье

    Их  тонких струй. Особенно одна

Была  хорошая, горячая волна.

    Я  ждал ее. Я часто издалека

Следил, как шла  она высокою стеной,

        И  разбивалась надо мной,

    И  в кровь мою вливалася глубоко.

    Нередко  пробуждался я от сна,

И  жутко было  мне, и ночь была черна;

        Тогда, невольным страхом полный,

        Спешил   я вновь забыться сном,

    И  снова я лежал на дне морском,

И  снова вкруг меня катились волны, волны…

    Однажды   я проснулся, и ясней

         Во мне явилося сознанье,

    Что  я еще живу среди людей

    И  обречен на прежнее страданье.

         Какой тоской заныла грудь,

 Как показался мне ужасен мир холодный,

И жадным   взором я искал чего-нибудь,

        Чтоб  прекратить мой век бесплодный…

Вдруг образ матери передо мной предстал,

    Давно  забытый образ. В колыбели

    Меня,  казалось, чьи-то руки грели,

    И чей-то голос тихо напевал:

    "Дитя  мое, с тех пор как в гробе тесном

    Навек  меня зарыли под землей,

    Моя  душа, живя в краю небесном,

    Незримая, везде была с тобой.

    Слепая ль страсть твой разум омрачала,

    Обида  ли терзала в тишине,

    Я знала все, я все тебе прощала,

    Я плакала с тобой наедине.

    Когда ж к тебе толпой неслися грезы

    И мир  дремал, в раздумье погружен,

    Я с глаз твоих свевала молча слезы

    И тихо улыбалася сквозь сон.

    И в этот час одна я видеть смела,

    Как сердце разрывается твое…

    Но я сама любила  и терпела,

    Сама жила, — терпи, дитя  мое!"

    И я терплю и вяну. Дни, недели

        Гурьбою скучной пролетели.

    Умру  ли я, иль нет, — мне все равно.

    Желанья  тонут в мертвенном покое.

        И равнодушие  тупое

        В груди осталося одно.