На той же эстраде иногда появлялся и молодой, бледнолицый и еще не дошедший до своей чудовищной тучности А. Н. Апухтин. Он любил читать свое стихотворение "Актеры", в котором уже слышались звуки затаенной и непроходящей грусти, проникающей все его прекрасные стихотворения. Много лет спустя мне пришлось с ним встретиться у одного из моих сослуживцев, где однажды я рассказал о своих наблюдениях и выводах относительно самоубийств в Петербурге, дела о которых проходили через мои руки, как прокурора окружного суда. Апухтин очень заинтересовался приведенными мною статистическими данными и содержанием предсмертных писем самоубийц. Через несколько лет, встретясь со мною, он вспомнил про это, и я послал ему набросанное мною изложение дела об одном самоубийстве, затем напечатанное мною в "Неделе" 1881 года под названием "Пропавшая серьга".
Дело шло о бедной прибалтийской мещанке, брошенной с двумя детьми молодым инженером, который прижил их с нею. Уехав на юг России, он сначала немного помогал ей, посылая ничтожные суммы и редкие письма со "словесами лукавствия" и выражением лживой нежности к детям. Вскоре, однако, не скрывая, что ведет рассеянную жизнь, требующую сравнительно больших расходов, он предложил матери своих детей "дружбу" и прервал с нею всякие сношения. Бедная женщина билась, как рыба об лед, работала на швейной машине и содержала три меблированные комнаты, скудный доход с которых употребляла на подготовку сына в реальное училище и на плату за обучение дочери. Для этого она отказывала себе во всем, питаясь подолгу одним лишь чаем и черным хлебом. Окружающие считали ее вдовой, а она воспитывала в детях чувство уважения к их будто бы умершему отцу. Сравнительно спокойное течение ее безрадостной жизни было, однако, нарушено тремя обстоятельствами: женская болезнь заставила отказаться от заработка шитьем; сын, несмотря на наем учителя для подготовки, не выдержал вступительного экзамена в реальное училище и, наконец, — самое для нее ужасное — на ее 15-летнюю дочь было взведено одной из жилиц обвинение в краже бриллиантовой серьги. Несмотря на мольбы несчастной матери не делать огласки, жилица вызвала полицию; был составлен протокол, и все, а в том числе и дети, узнали, что она не вдова, а незамужняя девушка с двумя незаконнорожденными детьми. Этого последнего удара она перенести не могла — и отравилась медным купоросом, оставив трогательное письмо, в котором просит прощения у окружающих, и, заявляя, что больше жить не имеет сил, клянется, что ее дочь не способна быть воровкой. Жилица тотчас выехала, а через несколько дней, на допросе у судебного следователя, показала, что, разбирая на новой квартире свои вещи, она нашла между ними серьгу, которую считала украденной.
"Многоуважаемый А. Ф.,- писал мне Апухтин, — с величайшей благодарностью возвращаю вам "Пропавшую серьгу". Случай действительно драматический, но главный драматизм его заключается в том, что на легкомысленный поступок девицы Сидоровой (жилицы) можно смотреть как на благодеяние, оказанное несчастной героине этого дела. Не случись истории с серьгой, она бы еще долго тянула свою каторжную жизнь, которая много хуже купороса. Самоубийство, по-моему, вовсе не преступление и даже не малодушие, а часто весьма разумный выход. По этому поводу мне бы хотелось поговорить с вами поподробнее". Когда состоялась наша беседа, он при расставании сказал мне, что давно хочет заняться этим вопросом. "Причем коснусь и вас!" — прибавил он. Я придал последним словам значение простой шутки, но зимой 1885/86 года получил от него следующее письмо: "В прошлом году я говорил вам, что пишу поэму, которая косвенно будет касаться вас. Теперь эта вещь окончена, но я не считаю себя вправе пускать ее в обращение, не прочитав предварительно вам, а потому прошу вас или заехать ко мне (ежедневно от часа до четырех), или назначить мне день и час, когда я могу застать вас дома. Проектированная поэма обратилась в стихотворение не очень больших размеров, а потому не бойтесь продолжительной скуки". Я предложил Алексею Николаевичу приехать ко мне и, ввиду приписки к его первому письму: "Высота меня не пугает, если на лестнице есть стулья", распорядился поставить на каждой площадке лестницы до четвертого этажа, в котором я жил, стулья. Но когда в назначенный час швейцар дал звонок и я вышел на лестницу, то меня поразила легкость, с которою Апухтин нес свое огромное, грузное тело, "беря штурмом", как он выразился, каждый ряд ступеней. Эта живость совершенно не соответствовала его крайней тучности, которая вызвала его известную шутку над собою: "Жизнь пережить — не поле перейти. Да, точно: жизнь скучна и каждый день скучнее. Но грустно до того сознания дойти, что поле перейти мне все-таки труднее". Он вообще любил подшучивать над своей фигурой, рассказывая, например, про маленькую девочку, которая, войдя в гостиную матери, где он сидел, спросила, указывая на него пальчиком: "Мама, это человек или нарочно?"
Он даже не запыхался и прямо приступил к чтению своего обширного произведения "Последняя ночь", названного им впоследствии: "Из бумаг прокурора". В нем было два места, относительно которых он сомневался, находя, что они слишком удлиняют стихотворение. Первое начиналось словами: "В какую рубрику меня вы поместите?" — и кончалось словами: "Среди тяжелых дум она (мысль о самоубийстве) в ночной тиши сознательно сложилась и окрепла"; а второе начиналось словами: "О, посмотрите же кругом: не я один ищу спасения в покое!" — и кончалось словами: "Но обвинять ли их? Винить ли жизни строй, бессмысленный и злой, не знающий прощенья?" А за этим следовало: "Как опытный и сведущий юрист, все степени вины обсудите вы здраво". Я настаивал на введении и этих отрывков в текст чудесного стихотворения, и Апухтин со мной согласился, подарив мне на память рукопись в первоначальном виде и два к ней добавления. В этой рукописи есть много вариантов, сравнительно с напечатанным. Наибольший из них следующий: "Но с отроческих лет я начал в жизнь вникать, в людские действия, их цели и причины, — и стерлась детской веры благодать, как бледной краски след с неконченной картины", — говорится в напечатанном; в рукописи же вместо "отроческих лет" стоит "с детства раннего", а последние два стиха читаются так: "И клали на душу тяжелую печать коварства, лжи и зла вседневные картины".
Последний раз в жизни я видел Апухтина за год до его смерти, в жаркий и душный летний день, у него на городской квартире. Он сидел с поджатыми под себя ногами, на обширной тахте в легком шелковом китайском халате, широко вырезанном вокруг пухлой шеи, — сидел, напоминая собою традиционную фигуру Будды. Но на лице его не было буддистского созерцательного спокойствия. Оно было бледно, и глаза смотрели печально. От всей обстановки веяло холодом одиночества, и казалось, что смерть уже тронула концом крыла душу вдумчивого поэта.
Комментарии
Очерк напечатан в "Вестнике Европы", 1908, № 5; во 2-м томе Пятитомника, выдержавшего три издания, включался в мемуарный цикл, ставший особенно популярным у читателя, — "Тургенев. — Достоевский. — Некрасов. — Апухтин. — Писемский". Вошел в т. 7 Собрания сочинений.
Спектакли прошли блестящим образом. — В пору общественного подъема шестидесятых в столице недавно (с 1859 г.) организованное "Общество литературного фонда для пособия нуждающимся литераторам и ученым и их семьям" (в обиходе — "Литературный фонд") стало устраивать "вечера" или "утренники", пользовавшиеся громадной популярностью у интеллигенции, учащейся молодежи, части чиновничества и купечества. Особую привлекательность сообщало спектаклям участие в них именитых писателей и актеров.
