О итальянцы, он опорой вашей был!

В себе пророка он с борцом соединил.

Он мог бы Рим вернуть возлюбленной отчизне

И, возвратив, поднять из праха к новой жизни.

Над ним величия сиял спокойный свет.

Уподобясь душой героям давних лет,

Он переплавил бы ваш Рим и воедино

Слил храбрость воина и доблесть гражданина.

Веллетри взял бы он, Везувий и Турин,

Капитолийский холм, и древний Палатин,

И Алигьери дух, и сердце Ювенала…

И, отковав людей из этого металла,

Он указал бы им титанов гордый путь.

Увы! В Италию он мог бы Рим вдохнуть.

Убийство свершено. Кто за него в ответе?

Не папа. Не король. Ничтожны люди эти.

Но кто убийца? Он. Тот человек из тьмы.

Он среди нас живет. Его скрываем мы.

Преемник черных дел Иуды и Синона,

Презренный лицемер без чести и закона,

Он тайно задушил Республику в ночи.

Вы славите его, монархи-палачи!

Но тщетно множит он охранников отряды, —

Упорно молния в него вперяет взгляды.

Расплата близится. Она не за горой.

Поэтому гремит на небе гром порой.

Мрак ночи осадил дворцовые ворота.

Неумолимая гроза зовет кого-то,

Подобна мстителю у вражеских дверей.

Из глубины лесов, с болот и пустырей

Несется приторный, тяжелый запах тленья,

И тленьем пахнет храм в часы богослуженья,

И, словно труп, елей удушливо смердит.

Италия в цепях, и Мексика, и Крит,

И Польша, и Париж, забывший об убитых,

Похожи в наши дни на строй гробниц открытых,

Как будто на земле, под взглядами светил,

Полно безудержных, неукротимых сил,

Убийство дикое раскрыло венчик алый —

Чудовищный цветок планеты одичалой.

Под грудой мертвецов земная скрыта твердь.

Победу празднует властительница-смерть.

Везде убитые — в полях и под скалами.

Призыв к оружию парит над их телами.

Они раскиданы, как пригоршни семян.

Их подхватила смерть — всесильный ураган —

И бросила потом на борозды свободы.

Придет пора — они дадут величья всходы.

Герои, мы вас ждем! А трупы пусть гниют.

О рок таинственный, верши свой грозный труд.

Отмечены клеймом жестокого страданья,

Застыли мертвецы в недвижном ожиданье.

Меж тем как, веселясь вкруг пышного стола,

Ликуют короли, исполненные зла,

Меж тем как их олимп, вознесшийся над нами,

Сверкает золотом, и светится огнями,

И, снизойдя к толпе, показывает ей

Единство братское султанов и царей, —

Там, вдалеке от них, где веет ветер адский,

Смерть со стервятником целуются по-братски.

На праздник мерзостный слетаются в ночи

Орланы жадные, и луни, и грачи,

Кружатся ястребы, и, мертвых задевая,

Проносится ворон прожорливая стая.

На жертвы бледные убийственной резни,

Как камни, с высоты бросаются они,

Клекочут, каркают взволнованно и жадно

И плоть остылую терзают беспощадно.

Ты сном объят, народ… Проснись же наконец!

Нельзя тебе лежать, поверженный боец.

Ты спишь, а на руках — рубцов узор багровый:

Впивались долго в них тюремные оковы.

О, знаки страшные! Что сделал ты с собой,

Ты, не склонявшийся когда-то пред судьбой?

Сырому погребу Империя подобна.

Влачится жизнь твоя под властью ночи злобной.

Ты спишь. Забыто все: свобода, и права,

И гнусный заговор, и неба синева.

Лежишь, охваченный тупым изнеможеньем,

И небеса гневишь своим уничиженьем.

Так пробудись, гигант, от низменного сна!

Игра могучих мышц пусть будет всем видна.

Спать беспробудным сном пристало только зверю.

Ты утомлен? Ты глух? Ты умер? Нет, не верю!

Ужель сквозь забытье, сквозь толщу глухоты

Паденья своего не ощущаешь ты?

Ты слышишь, над тобой шаги и взрывы смеха!

Ликуют короли, и ты им не помеха.

Ты спишь средь нечистот. Ужель ты все проспал,

И гордый гражданин животным вьючным стал?

Но даже бык в ярме бывает непокорным!

Ты слеп? Так ощупью иди во мраке черном!

О павший исполин, пришла пора, вставай,

В кромешной этой тьме на поиски ступай, —

Величье иль позор порой найти в ней можно.

Ограду мрачную ощупай осторожно:

Таится иногда нежданное во мгле.

Бесшумно проведи ладонью по земле —

И в темноте, ведом свирепою отвагой,

Сумеешь завладеть мечом иль острой шпагой.

На баррикаду лег неверный луч рассвета.

Она еще была в туман и дым одета.

Мне руку стиснул Рей, сказав: «Боден убит».

Казалось мне, что он не мертв, а только спит.

Спокойный, как дитя, что разметалось в зыбке,

Суровые уста он приоткрыл в улыбке.

Он прочь был унесен друзьями.

И потом

В изгнании не раз мы думали о нем,

Чей светозарный дух в тот день витал над нами,

Рассеивая мглу Парижа, словно пламя,

И говорили мы: «Судьбою взыскан он!»

Страдая, мы тебе, чей непробуден сон,

Завидуем. Блажен сошедший в сумрак гроба!

Усопший и живой — равно бессмертны оба,

И потому всегда в раздумии глядит

Вослед тому, кто пал, тот, кто еще стоит.

Но в этом мире, где, как будто скалы в море,

Мы тонем в мерзости, бесстыдстве и позоре,

Где люди, суетясь как мошки, отдают

Свое грядущее за краткий хмель минут,

И ради оргии идут на униженья,

И, погружаясь в грязь, вопят от восхищенья, —

Как милостью небес не посчитать свинец,

Которым был пронзен мыслитель и боец!

Как не закрыть лица пред цепью преступлений

Нерона, пьяного от гнусных наслаждений,

Который, устремив тупой, бесстрастный взор

На злодеяния свои и наш позор,

Безумную игру затеял с грозным богом

И в торжестве своем, ужасном и убогом,

Клятвопреступною и грязною рукой

Угрозу гибели заносит над страной!

Как не воздать хвалы внезапным ласкам смерти,

Которою взнесен наш дух к небесной тверди,

Где звезды встретят нас, в бездонной тьме горя!

Изгнанье — это ночь, а смертный час — заря.

Когда сражен герольд прогресса и народа,

Когда незримый перст низвергся с небосвода

И оторвал от уст глашатая трубу,

Когда Боцарис мертв и Байрон спит в гробу,

Когда в безвременной могиле охладели

Останки четырех сержантов Ла-Рошели, —

Рыдают нации, и горе клонит их

К земле, как ураган — хлеба в полях густых.

Священны павшие. Они живут меж нами,

Воспламеняя нас своими именами.

Они — надежды луч, они — пример живым.

Пускай повсюду мрак — их свет неугасим.

Их твердый взор в борцов уверенность вселяет.

Их образ с детских лег в мужчине оставляет

Желанье гордое стать с ними наравне.

И в час, когда опять в небесной вышине

Свобода, заалев, восходит над землею,

Их тени мощные сливаются с зарею.

Усопший для живых становится вождем.

В такие дни, когда все рушится кругом,

Когда история дрожит в руках бандита,

Когда злодействует преступник неприкрыто,

И дерзко маску рвет с бесстыдного лица,

И добивается в конце концов венца;

Когда пугает всех нахальная бравада,

И совесть робкая, не поднимая взгляда,

Крадется, словно вор, таясь; когда на лбах

Поставили свое клеймо позор и страх, —

Отрадно увидать глухой порой полночной,

Что саваны во тьме белеют непорочно,

Что те, кто опочил под сенью гробовой,

Полны таинственной и строгой чистотой.

Усопших мертвыми считаем мы напрасно.

Усопший — это дух, который ежечасно

С народом из-за туч неслышно говорит.

Мертвец не тот, кто мертв, а тот, кто позабыт.

Изгнанник — вот кто мертв. «Что с родиной моею? —

Он горько думает. — Разбойник правит ею.

Рабыней сделалась великая страна.

Бесчинствует тиран. Безмолвствует она!»

Изгнанник, свыкнись с тем, что за твои лишенья

Наградою тебе — насмешки и забвенье.

Иного хочешь ты! Тогда иди вперед!

Куда? В могилу, в ночь, в моря, где шторм ревет.

Раз даже истина становится обманом,

Раз Августы идут вослед Октавианам,

Раз тот, кто был вчера святым, теперь злодей, —

Изгнанник, будь немым.

И звук людских речей

И ропот волн полны иронии жестокой.

Ненужный сеятель, напрасно одиноко

Ты в борозду сердец бросаешь семя дум.

Глумленьем над тобой звучит холодный шум,

С которым жизнь вокруг катится непрестанно.

Не слышен голос твой за ревом океана.

Ты — гость у тех, кому милы в своей стране

Свобода и закон, но деспотизм — вовне.

Ты видишь англичан, хвалящих Бонапарта,

И Лондон-Карфаген, где затерялась Спарта,

Где курят фимиам насильникам любым.

Тоскливо ты бредешь по стогнам городским,

И, равнодушием исполнена без меры,

Косится на тебя толпа, как на Гомера.