В холмы дорога побежала,
И небо стелется над ней
Суровым отсветом металла
Среди уродливых ветвей.
По берегам теней блужданье;
Кувшинка полночью цветет;
И ветра свежее дыханье
Гнет травы, морщит сумрак вод.
Но растушовкою в тумане
Слиты и свет и мрак ночной.
Скользит по сумрачной поляне
Каких-то странных чудищ рой.
Вот поднимаются виденья…
Откуда? Что здесь нужно им?
Что за уродливые тени
Плывут над берегом пустым?
В тревоге путник — сумрак длится,
И, смутным ужасом объят,
Глядит он, как средь туч клубится
Кровавым пурпуром закат.
Звук молота и наковальни
Доносится издалека.
У ног его равнин печальных
Даль безгранична и мягка.
Все гаснет. Отступают дали.
Он видит — в мрачной тишине
Виденья вечера предстали,
Как тени в тяжком полусне.
Под ветерком, полна забвенья,
Слила равнина в час ночной
Торжественность успокоенья
С широкой, мирной тишиной.
И среди общего молчанья
Порой лишь шорох пробежит,
Как еле слышное дыханье
Того, кто все еще не спит.
Туманный вяз, холмов обрывы,
Тень старой ивы, край стены,
Как мир нежданно прихотливый,
Сквозь сумрак путнику видны.
Цикады жесткими крылами
Треск поднимают вдоль дорог;
Пруды простерлись зеркалами —
В них небо стелется у ног.
Где лес, холмы, луга, поляны?
Ужасным призраком земля
В туман, таинственный и странный,
Плывет громадой корабля.
Уж воздух не пьянит, закат не так румян;
Вечерняя звезда закутана в туман,
Короче стали дни; не ощущаешь зноя,
И лист подернулся печальной желтизною.
Куда как наши дни безудержно быстры
Тот, кто вчера страдал безмерно от жары,
Сейчас за теплый луч отдаст все блага в мире!
Для тех, кто спать привык, открыв окно пошире,
Досадны осени и непогодь и муть,
А лето — это друг, что едет в дальний путь.
«Прощайте!» — этот стон исполнен нежной ласки.
«Прощайте вы, небес нежнейшие раскраски,
Прогулки легкие, свиданий нежных пыл,
И рифмы звонкие, и шорох птичьих крыл,
И счастье юное, какое знают дети,
И зори, и цветы, и песни на рассвете!»
Они вернутся к нам, чарующие дни;
Но вот вопрос меня застанут ли они?
Словечко модное содержит ваш жаргон;
Вы оглашаете им Ганг и Орегон;
Оно звучит везде — от Нила до Тибета:
Цивилизация… Что значит слово это?
Прислушайтесь: о том расскажет вам весь мир.
Взгляните на Капштадт, Мельбурн, Бомбей, Каир,
На Новый Орлеан. Весь свет «цивилизуя»,
Приносите ему вы лихорадку злую.
Спугнув с лесных озер задумчивых дриад,
Природы девственной вы топчете наряд;
Несчастных дикарей из хижин выгоняя,
Преследуете вы, как будто гончих стая,
Детей, что влюблены в прекрасный мир в цвету;
Всю первозданную земную красоту
Хотите истребить, чтоб завладел пустыней
Ущербный человек с безмерною гордыней.
Он хуже дикаря: циничен, жаден, зол;
Иною наготой он безобразно гол;
Как бога, доллар чтит; не молнии и грому,
Не солнцу служит он, но слитку золотому.
Свободным мнит себя — и продает рабов:
Свобода требует невольничьих торгов!
Вы хвалитесь, творя расправу с дикарями:
«Сметем мы шалаши, заменим их дворцами.
Мы человечеству несем с собою свет!
Вот наши города — чего в них только нет:
Отели, поезда, театры, парки, доки…
Так что же из того, что мы порой жестоки?»
Кричите вы: «Прогресс! Кто это создал? Мы!»
И, осквернив леса, священные холмы,
Вы золото сыскать в земном стремитесь лоне,
Спускаете собак за неграми в погоне.
Здесь львом был человек — червем стал ныне он.
А древний томагавк револьвером сменен.
Он не был виноват. Но вот сосед доносит…
Какой-нибудь Жиске, нахмурив лоб, гундосит
(Иль Валантен, Англес — не все ль равно, как звать?)
«Ага, еще один смутьян? Ар-рестовать!»
С постели поднят он. Его сопротивленье,
Попытка убежать внушают подозренье.
Скорей наручники! Он виноват уж в том,
Что возмущается: зачем вломились в дом?
Подумаешь! Видать, и вправду он бунтует…
Виновный бы смолчал, невинный — протестует:
«Ведь я же ничего не сделал!» Идиот!
Он верит, что, когда по улицам течет
Кровь алая, — судья найдется беспристрастный
И все расследует, все разберет… Несчастный!
Возиться, разбирать донос, весь этот бред?
Кто молодым попал в тюрьму — тот выйдет сед.
Ослушникам грозит суровая расправа…
Страданье — ваш удел, молчанье — ваше право.
Доказывать свою невинность — тщетный труд.
Ужель не знаете вы, что такое суд,
Полиция, тюрьма? Они — песок зыбучий:
Пытаетесь спастись от смерти неминучей —
Лишь глубже вязнете в трясине. Никогда
Не ждите доброго, попавши в топь суда,
От тех, кто вознесен игрой судьбы высоко!
Случится ль вам тонуть средь бурного потока,
В горящем здании остаться иль пойти
Навстречу гибели по ложному пути —
Тотчас со всех сторон сбегутся на подмогу,
Тотчас же вызволят, укажут вам дорогу,
Дадут пристанище, уберегут, спасут, —
Но помощи не жди, коль угодил под суд!
И вот для общества потерян подсудимый,
И понесло оно ущерб неизмеримый:
Бедняга этот был и честен и умел;
И знаете ли вы, что он семью имел?
Но судьям все равно! В потемках каземата
Он превращается в живого автомата;
Несчастного тюрьма на свой муштрует лад:
«Вставай! Трудись! Ложись! Иди вперед! Назад!»
Затем — далекий путь до берега Кайенны;
И море, этот зверь — взор сфинкса, рев гиены, —
Рыча, баюкает его в туманной мгле,
Несет за горизонт, к обрывистой скале,
От века и людьми и богом позабытой,
Где сумрачных небес дыханье ядовито,
Где кажется врагом угрюмый океан…
И правосудия захлопнулся капкан.
Хоть жизнь сохранена, не лучше ль гильотина?
Он — каторжник, он — раб, он — вьючная скотина,
Он — номер, он — ничто; он имени лишен,
И даже спит в цепях, под дулом пушки, он.
Но палачи не спят… Едва заря займется
(О, соучастница!) — он от пинка проснется,
И — пытка заново: в невыносимый зной
Бесплодную скалу весь день долбить киркой.
Не люди — призраки там вереницей бледной
Бредут, и небеса нависли кровлей медной,
Как будто придавив их горе, их позор…
И он — не душегуб, не взяточник, не вор —
Под тягостным ярмом, влача его уныло,
Согнулся; жизнь ему становится постыла;
И днем и по ночам его грызет тоска;
Незаживающая рана глубока…
Живого места нет в душе, и звон кандальный
Звучит в его ушах как будто погребальный…
Единственный закон здесь правит — это плеть.
Здесь люди лишены способности жалеть.
Когда, измученный, задремлет он порою —
«Эй, ты!» — и плеть уже свистит над головою.
Кто он? Презренное, как парий, существо.
Жандарма пес рычит, обнюхавши его…
Труд вечный, горький хлеб… Судьба, как ты жестока!
Но вот внезапно зов доносится с востока;
То Марсельезы клич несется гордо ввысь.
И услыхал мертвец: «Восстань! Живи! Вернись!»
Открыла родина отверженному двери…
Жены на свете нет — не вынесла потери.
Где сын? Неведомо, что сталось с ним. Где дочь,
Кудрявый ангельчик? Похожую точь-в-точь
Он видит женщину под вечер на панели,
В румянах, пьяную, плетущуюся еле.
Ужель она?
Но чу! Париж забушевал.
То — революция, то — беспощадный шквал
Во все концы земли бросает гнева семя.
И вот в его душе, притихшей лишь на время,
Сверкает молния и гром гремит, круша.
Разверстой бездною становится душа,
Встает в ней черный вал. Пылает гнев во взорах…
Настал его черед… Давайте пули, порох!
Прочь жалость! Утолит он ненависть свою!
Священник? Режь его! Судья? Убей судью!
Он будет грабить, жечь, насиловать открыто.
Ударь невинного — и обретешь бандита.
