16 СИД — ЭТО СИД В глуши моих владений горных, Дон Санчо, есть один ручей. Как старый Сид в толпе придворных, Он чист меж трав и камышей. В его струях, как в винной чаше, Да почерпнем любовь и мир. Мой род высок — вот сходство наше; Я рыцарь — вот различье, сир! По книгам выводя законы, Твердит иной мыслитель нам, Что ограничены и троны, Что есть предел и королям, Что ни один король от века Того свершить еще не мог, На что нет сил у человека, В чем полновластен только бог. Но как разведать, где граница? Как знать, где оборвется нить? Контрабандисту поклониться Или священника спросить? Мне спор такой, признаться, скучен; Хоть всем владейте — буду рад. Я к послушанию приучен; Кто спорит — право, не солдат. И как ни тяжко ваше иго, Какие слезы мы ни льем, Пусть я останусь дон Родриго, Вы оставайтесь королем. Хоть рады ваши доброхоты Валить на Сида всякий вздор, Ужель сводить мне с вами счеты, Неблагодарный мой сеньор? Я для тебя, хотя мы в ссоре, Барбастро взял, врагов оплот, Хаэн, Валенсию, где море Как разъяренный бык ревет, Уэску, Теруэль, Самору, И Мурсию, где, кинув бой, Бежал ты, преданный позору, И Вик, растерзанный тобой, И Таррагону, город лавров, И Лерму, город сикомор, И все, что отнято у мавров, Чем славен Сид Кампеадор. Едины в летописях чести, Пойдем мы рядом в вечный путь. Кто хочет — помяни нас вместе, Кто хочет — вместе позабудь. Я опустил глаза — не скрою, Что может дерзким быть их взгляд. Одно лишь солнце надо мною! Войдите, сир, я гостю рад. Одна звезда в ночи затмила Все звезды — их не перечесть. Любовь, победа, счастье, сила — Что в них? Мне светит только честь. И я, чьи падают седины Волною белой по плечу, Вступив в вечерние долины, К могиле близясь, — я хочу, Чтобы, коленопреклоненна, Когда придет моя пора, От той звезды зажгла Химена Свечу у смертного одра. *** Так Сид, хотя он враг раздора, Ворчит, с боязнью незнаком, И лижет своего сеньора Шершавым львиным языком. ЦАРЬ ПЕРСИИ
Царь Персии живет средь страха и терзаний В Тифлисе — в летний зной, зимою — в Испагани; В его садах, средь роз, в душистой их тени, Без счета — воинов: боится он родни; Все ночи напролет проводит он в тревоге. Раз утром пастуха он встретил на дороге Согбенного; с ним сын шагал, высок и прям. Царь подошел: «Кто ты?» — «Меня зовут Карам, — Сказал старик, прервав задумчивое пенье, С которым коз он гнал, в степь выйдя из селенья. — Я счастлив: хижину скала хранит мою; Со мной любимый сын; я счастлив; я пою, Как ныне Саади и как Хафиз когда-то, Как стрекоза звенит с восхода до заката». И нежный юноша, склонясь, поцеловал Ладонь у старика, который распевал, Как пели Саади с Хафизом, полон жара. «Он любит, — молвил царь, — хоть он и сын. О, кара!» ДВОЕ НИЩИХ Подать — священной римской империи, десятину — папскому престолу. Петром и цезарем зовут их в мире этом. Один все молится, другой — всегда с мушкетом, И оба прячутся в засаде у дорог: Петр руку протянул, а тот нажал курок. Ограбив путников, сбирают денег груды И царствуют, веля платить за изумруды. Тиар тому, кто сам не носит башмаков. Законы, догматы — как заросли лесов, Где святость древних прав во тьме веков ветвится. Кто в чаще той засел, тот ада не боится. От них не убежать. Остановись, плати! Через священный лес тебя ведут пути. О, пусть в невежестве народ не пребывает, Пусть рабства пот ему чело не омывает… Христос! Ведь ты за них молился на кресте! Они рабочие, — отверженные те, — Страдальцы вечные, усталые от пыток, Владеющие всем; у них добра избыток: Болезней множество, — кто станет их лечить? И много малышей, — их надо накормить… И этих богачей без крова и без пищи! Теснят алтарь и трон — голодных двое нищих! МОНФОКОН 1 ДЛЯ ПТИЦ На склоне дня, когда закат бледнел вдали, Беседовал в лесу под Сен-Жан-д'Анжели С Филиппом-Августом прелат Бертран суровый: «Связует, государь, единая основа Алтарь и трон. Должны давать совместно мы Отпор всем новшествам, смущающим умы. Спасетесь вы от бед, нас от беды спасая. Власть крепнет, сея страх, боязнь в сердца вселяя. Пока толпа дрожит, она покорна вам. Быть непреклонными присуще королям — Вот право высшее. Старинные законы И четверо бальи, от имени короны Свершающие суд, бессильны перед злом, Неукоснительно растущим с каждым днем. Покруче надобны в такое время меры. Идут схизматики войною против веры, И чернь пытается избавиться от пут, Наглеют ереси, и мятежи растут. Откуда это все? Из бездны столь глубокой, Что никнет перед ней всевиденье пророка. Небесный этот свет иль порожденье тьмы? Но тише! Говорить должны с оглядкой мы. Опасности одна другой неимоверней В том новом, что растет в смятенных толпах черни. Как призрачная тень, оно скользит, снует, — Исчезнет, выползет, отпрянет, промелькнет; Закрытые глаза отверзнет, в мыслях бродит, К людскую плоть и кровь струей дыханья входит, Колеблет алтари, на догмат посягнув, Вонзает в спящего прозренья острый клюв И, тайне бытия стремясь найти разгадку, Наводит на людей исканий лихорадку, И что-то отберет и что-то даст, дразня… Что? Ваша гибель в том и мука для меня. Так что ж, добро иль зло в его таится взорах? Дыханье ль, ветра ль шум, огромных крыльев шорох? Не знаю! Это знать мне богом не дано, Но пустота и смерть там, где прошло оно». Король внимал. Прелат задумчиво рукою На небо указал, на небо всеблагое: «Мы новшества должны искоренить!» Они Теперь шли по полю, лежавшему в тени, Как бы объятому прохлады легкой дрожью, А над колосьями, над вызревшею рожью, На солнце выгорев, намокнув от дождей. Торчали тут и там на остриях жердей Отребье, падаль, рвань, увечье на увечье, Мешки с соломою — подобье человечье; Лохмотья страшные безумную игру, Казалось, здесь вели, качаясь на ветру. Манили стаю птиц колосьев спелых прутья, И жаворонка свист сзывал их: «Тут я, тут я!» Слетались звонкие, но легкий ветерок Отребья оживлял, и птицы наутек Пускались тотчас же в испуге и смятенье. «Но как мне царствовать тогда?» — придя в смущенье, Спросил король Филипп, и набожный прелат, На тучные хлеба, на поле бросив взгляд, На эти чучела, что, на ветру играя, Зловещим обликом вспугнули птичью стаю, Филиппу показал: «Вот, государь, вот так!» |