БОНЗЫ Мне отдохнуть? О нет, не может быть об этом И речи до тех пор, пока владеют светом Коран, и Библия, и Веды, и Талмуд, Пока кровавые обряды нас гнетут. Легенда, сказка, миф, и страшные преданья, И предрассудков тьма, гнетущая сознанье, Я слышу, роются во глубине сердец. Грифон, химера, сфинкс и золотой телец, Вы, демонов князья, и вы, жрецов владыки — Синод, синедрион, муллы, старейшин клики, Вы, посылавшие в неправый бой солдат И подмешавшие в вино Сократу яд, Наймиты кесаря, платившие Иуде, Вы, лицемерные, продавшиеся люди, Вы, павшие с небес, чтоб демонами стать, Вы все, что на кресте распяли бы опять Христа, — повсюду вы! Подземных сил держава! Ничтожен ваш укус, но в нем была отрава. Бог — это истина, а догмы — догмы лгут. Противоречие, которое, как зуд, Терзает разум наш и жжет сильней ожога, Неизлечимая и вечная тревога… О, Магомета труд! Старанья гнусных сил! Лойола начал их, а Уэсли завершил. Кальвин оставил нам дымящиеся раны. Пророки ложные, фигляры вы! Обмана Полны, идете вы по непрямым тропам, И страх, а не любовь законом служит вам. И образ божий вы бессмертный исказили; Вы зарождаетесь в кромешной тьме, в могиле; Все прорицатели, как злое воронье, У гроба черпали могущество свое; И все восточные и римские факиры Сумели баснями затмить рассудок мира, Лобзая саваны, вздымая прах могил. Бог виден лишь очам заоблачных светил, И учат мудрецы, постигнувшие это, Что с верою должны смотреть мы на планеты. Бог замкнут в некий круг, чей ключ — в руках зари. Молящийся творцу, на небеса смотри! «Но нет, — кричат жрецы, — свершайте в храмах требы! Не мыслите читать в открытой книге неба. Астарта с Евою, Венера и Молох — Вот ваши божества, а не единый бог!» Так суеверий мгла пришла на смену веры, Затмила разум наш своею дымкой серой, И гадов множество во мраке развелось. Храм веры истинной разрушил в прах колосс, В котором без числа заключены пигмеи. Так саранча страшна бессчетностью своею. О Рима, Индии, Израиля жрецы, Вы расползаетесь ордой во все концы, Грызете род людской невидимо для взгляда И открываете ему все муки ада, И за кошмарами вы шлете вслед кошмар На бедный род людской. Едва исчез Омар, Как Торквемады тень уже грозит. Вы рады Полнощной темноте и в ней кишите, гады. Вы всюду на земле: в глуши лесов, полей, На ложе брачных нег, в альковах королей, Под сенью алтаря, во мраке тесных келий — Вы всюду расползлись, проникли, зашумели, Вы всё умеете: хватать и осуждать, Благословлять и клясть, господствовать, блистать, Ведь пресмыкательство для блеска — не помеха. Шуршанья вашего везде я слышу эхо. Впились в добычу вы (вот счастье для обжор!), Вы называете друг друга «монсиньор». Так мошкара зовет «сиятельством» москита. Ничтожен ваш размер, вам служит ночь защитой, И вы стараетесь подальше скрыться с глаз, Но всюду в глубине угадываю вас. Вы — как шахтеры мглы, что под землею скрыты; От ненависти к вам я болен, паразиты. Вы — зла плоды, вы — то, что нас язвит, что лжет; Вы — копошащийся, жестокий, мрачный род; Неуловимые, вы — как песчинки моря, Что чудом ожили на всем земном просторе. Мильоны и нули, ничто и все — вот вы. Вы меньше червяков, и вы сильней, чем львы, О как ужасны вы в чудовищном контрасте: Нет карлика слабей и нет обширней власти! Мир вам принадлежит. Во мраке, вы во всем, Неисчислимые в грядущем и в былом; Вы в вечности, во сне и на бессонном ложе. Полны зловония, во мгле, на нашей коже Переплетаются следы от ваших ног. И всё растете вы. С какой же целью бог Все отдал, — не пойму, — все государства мира, И очаги селян, и храмы, и порфиры, Супругов, девственниц, кудрявых малышей, Весь род людской — во власть неисчислимых вшей! ЖРЕЦАМ
Хотим как боги быть. Твой бог — понтифик Рима — Он собственных детей пожрал неумолимо. Твой бог Авгур — он врал; твой бог мулла — он лечь Заставил целый мир под Магометов меч; Бог Рима агнец был, но вскормлен был волчицей. Доминиканцев бог с карающей десницей Восторженно вдыхал костров ужасный чад; В кровавых капищах свершали свой обряд, Подобно мясникам, жрецы Кибелы дикой; Брамин, твой темный бог бежит дневного лика; Раввин, твой бог восстал на Иафета род И солнце пригвоздил среди немых высот; Бог Саваоф жесток; Юпитер полон злобы; Но как устроен мир, они не знают оба. А человечеству свободный выбор дан Пред кем склониться ниц: здесь блеет истукан, Там идол рыкает, тут божество заржало. Так каждый человек, в стремленье к идеалу, Жесток, коварен, зол, невежествен, упрям, Чтоб уподобиться по мере сил богам. " О муза, некий поп, епископ, весь в лиловом, " О муза, некий поп, епископ, весь в лиловом, По имени Сегюр, ночным на радость совам, Тупой риторикой обрушился на нас. Что ж, как игрушками, набором злобных фраз Пускай он тешится, в нелепом заблужденье, Что это — гром небес. А впрочем, сожаленья Достоин, бедный, он. Однажды, как овца, Он, блея «Господи помилуй» без конца, На гуся гоготом бессмысленным похожий, Воскликнул: «Зрения лиши меня, о боже!» — Как будто для него и так не всюду тьма, — И внял ему господь, лишив его ума. Да, обругать у нас умеют тонко ныне. Лишь сажи надо взять для этого в камине, Навоза на дворе, в трубе для нечистот Зловонной грязи взять, — и это все сойдет За ум, за слог, за стиль. Все это нынче модно. Любезные муллы! И вам оно доходно, И рад усердному служению аллах В бессильной злобе вы и с пеной на губах, Улыбку заменив речей поповских ядом, Не смея нас изгнать, вы нам грозите адом, О бонзы милые, подъявши кулаки, Вы зубы скалите, вращаете зрачки! Простил бы это я. Но заклинать стал беса Во мне Сегюр. А там? Там, прерывая мессу, Кричит: «Анафема!» и в красках мой портрет Рисует: «Вот он, зверь, каких не видел свет! Он хочет сжечь Париж, разрушить стены Рима, — Страшилище, урод, развратом одержимый, Он, разоряющий издателя, главарь Бандитов; может быть, и бога, и алтарь, Святыню, и закон — поправший все ногами». Так в унисон ему давайте выть волками, Начнем ослиный рев. — Так сам Сегюр ревет. Что у него за слог! В нем каждый оборот — Базарный, дивный стиль! Он обдает вас дрожью, Приводит вас в экстаз и тонко пахнет ложью. Как стали бы, аббат, смеяться над тобой Рабле, Мольер, Дидро. Двоится образ твой, — Сам дьявол, видимо, старался над картиной: Не то епископ ты с тряпичника корзиной, Не то тряпичник ты, но в митре. Антифон Прелестен, если вдруг со злобой прерван он: Аббат — и сердится!.. Ну что ж, судьба судила, Чтоб каждый пострадал от своего зоила: При Данте Чекки был, с Вольтером был Фрерон. Вдобавок этот стиль продажен. Стоит он Шесть су с души. Глупцов орава захотела Смеяться челюстью своей окаменелой. Их надо забавлять. Ряды их всё растут, И все церковников оплачивают труд. Всегда наполниться пустой сосуд стремится. Во всем, везде инстинкт. Как пчелка в улей мчится, Как Борджу привлекли Лукреции глаза, Как ищет волк козу и клевера — коза, Как нежный Алексис любезен Коридону, Так глупости творит, как будто по закону… Сегюр. О муза, тот, кто истинный мудрец, Мечтая, слушая, смягчится, наконец, И, глядя на людей, измерив все людское, Не к озлоблению приходит, а к покою. Да будет так, аминь. Но к делу перейдем. Лучи святых даров горят пред алтарем, Но радуюсь ли им, как солнцу? В день воскресный Пойду ли я к попам в толпе молиться тесной? Вошел ли я хоть раз в исповедальню их, Чтоб тихо о грехах рассказывать своих? Порочил ли я сам свои же убежденья И бил ли в грудь себя в порыве исступленья? Закоренелый я безбожник наконец: Я сомневаюсь в том, что любит бог-отец У адского огня погреть порою руки; Не верю я, что он, во славу вечной муки, В людей — глупцов, невежд, тупых, лишенных сил — Непоправимое, греховное вложил; Что сунуть черта в мир пришла ему охота, Что мог он всех спасти и в ад замкнуть ворота, Что инквизитора нарочно создал он, Чтоб сотворить того, кто должен быть сожжен, Что мириады солнц, сверкающих алмазом, В один прекрасный день вдруг упадут все разом. Поверить не могу! Когда в полночный час Горит Медведица, не верю, что на нас, Как потолок, падет небесная громада И семизвездная обрушится лампада. Читал я в библии, что рухнет небосвод; Но ведь наука же ушла с тех пор вперед. Стал басней Моисей; и даже обезьяны Не ждут теперь с небес к ним падающей манны. И получается, что шимпанзе в наш век Сообразительней, чем древний человек. Твердить, что папа — бог, простое суесловье. Люблю я готику, но не средневековье. В искусстве пусть живут и догмат и обряд, Но ненавижу их, когда разбой творят, Влекут к преступному, пугают чертовщиной. Прочь, злые идолы! Нужней, чем ладан, хина! Когда игуменья монашке молодой Прикажет, как ослу, питаться лишь травой, То пыткой голодом назвать я это смею. И мне цветущий куст огней костра милее. Люблю Вольтера я, но полюбить не смог Ни Купертена стиль, ни Кукуфена слог. Святых Панкратия, Пахомия я знаю, Святой есть Лабр и Луп, но всем предпочитаю Я стих Горация. Таков мой дерзкий вкус. Когда же флореаль от долгих зимних уз Освободит поля, и стих мой, словно пьяный, Помчится по волнам шалфея и тимьяна, И в небе облаков зардеются края, — То в бога запросто, по-детски верю я. И одновременно как я душой болею, Что всюду вкруг меня не люди, а ливреи, Низкопоклонники, несчастные, шуты, Здесь — ложе пурпура, там — тряпки нищеты. Мой бог не грозный Зевс, не Иегова суровый, К нему, перед лицом страдания людского, Взываю я, боец, до белой головы Доживший, в сумраке кричу ему: «Увы! На побережие людского океана, Куда прилива час приносит из тумана Кипящие валы, седую пену вод, О, кто же в этот мрак народам принесет Парижа молнию иль Франции сиянье? О, кто же, как маяк, зажжет им упованье?» Я не святоша, нет, и в том вина моя, К тому же и властям не поклоняюсь я. Вы возмущаетесь, что против грозной кары Я восстаю, что я упавших от удара Всегда, везде прощал. Я не забыл, что мать В вандейских зарослях должна была блуждать, И проповедовать я жалость нынче смею, Бунтарь, сын матери — бунтарки в дни Вандеи, Пусть милосердие на взгляд ваш — ерунда, Но я ему служил повсюду и всегда. Все ястребы кругом, так пусть я гусем буду. Пусть малодушная бушует низость всюду, Последним остаюсь и одиноким я. Когда упавшего лишает прав судья, «Vae victis» [3] — всем закон, и рушатся начала, Тогда кричу толпе, что в страхе побежала, «Вот я!» — но все бегут, не разбирая троп. И думаете вы, что это стерпит рок! |
