Что рассказать о нем, об этом — о четвертом?

Он срам и грязь вознес над миром распростертым.

Не кровью он, как те, был залит, а слюной.

Коль прадед солнцем был, он стал безглазой мглой;

Он смрад распространил; он вызвал затуханье

Последнего луча, последнего дыханья;

В сердца измученных туман вливал он тот,

Что гнилью стелется вдоль топей и болот.

Он бит под Росбахом, он голод ввел с Террейем.

Прощай, все светлое, все то, чем сердце греем!

Бесстыдство, произвол, стяжательство, позор;

Привычка мерзкая — идти наперекор

Всему, что честь велит. Сатир настороженный,

Он был ничтожеством и мразью был зловонной!

Близ прочих королей порой кружил орлан;

Они — источник слез, несчастий, казней, ран,

Бичей и ужасов. Он — только поруганье!

И Франции чело, куда сам бог сиянье

Свое струил, — при нем, при этом короле,

Обучено клонить свой мутный стыд к земле.

О горе! Паника подругой флагу стала;

Постыдное «Бежим!» два раза прозвучало:

Тут завопил разгром, банкротство взвыло там.

Старинным доблестям пришел на смену срам.

Честь умерла. Одно Фонтенуа блеснуло

При царствованье том подвальном; все уснуло

При трусе-короле: что подвиги ему?

И, паутиною перевивая тьму,

Хватая на лету в их устремленье к небу

Красу и молодость — распутству на потребу,

Гнездом паучьим он свою кровать вознес.

Но все ж заря дарит земле мерцанье рос;

День занимается, и бодрый веет холод;

И Франция уже — та кузница, где молот

Прогресса прогремел и новый мир кует.

Все идеала ждут, король же — нечистот;

Дня жаждет Франция, а он во мраке бродит

И, утром устрашен, с ним рядом ночь возводит:

К Парижу льнет второй, им созданный, Содом.

Какое ж прозвище такому подберем?

Глядите: подлые инстинкты, яд разврата,

Все виды низостей, какими честь распята,

Неведенье добра и зла, исканье тех,

Кто всех гнусней, разгул, неблагодарность, грех,

Вздох облегчения, что сына смерть умчала,

Служенье голоду, чтоб денег прибывало,

Народу — нищета, и под людей подкоп,

Чтоб их нуждой жиреть, их разгрызая гроб!

Король-вампир был слеп к слезам, смеялся ранам;

Трусливый, дал царить в Париже англичанам;

Калас — на колесе, и на костре — Лабарр;

Жесток по дряблости, он наносил удар,

Чтоб избежать труда быть добрым в царстве стонов;

Навоз он в лилиях, Вителлий из Бурбонов!

Но, к радостям своим прибавив ряд темниц,

Бастильских башен мрак и хрип лежащих ниц

В железных клетках — там, на Сен-Мишеле старом,

Внук сотни королей, он был не самым ярым,

Не больше всех народ и родину давил;

Не самый бешеный, — он самым худшим был

И самым низким. Всех он гнал, дерзнувших мыслить;

Глупец, подпорку он пытался вдруг расчислить

Для трона ветхого: в Оленьем парке он

Об инквизиции лелеял сладкий сон.

Имея целью зло и в топь уйдя по плечи,

Он, слышно, ванны брал из крови человечьей.

Он право попирал и девичьи цветы;

Распутник, матерей он вызывал бунты.

Весь грязь, он гордым был, холодным, нетерпимым…

Ну как же не прозвать подобного — «Любимым»?

Да, этот негодяй презренен был — до слез!

Зверь! Некий маниак ему укол нанес

Булавкой; вмиг предстал из Прузия Бузирис, —

И вопли Францию заполонили, ширясь

Огонь, соски в клещах, расплавленный свинец,

Кипящая смола, страдальческий венец

Даря виновному, — все лавой мук излилось

Из той царапины, что в кратер превратилась.

И Данту не являл подобных пыток ад…

Отверженец! Земле он мерзок, точно гад;

Хохочет нагло в нем всех венценосцев свора;

«Пей!» — подает ему историк чан позора.

О, боже правый! Ночь! Небес нетленных щит!

Ужель таков закон, что ужас — грязь родит,

Что прячутся от льва в канаву у заборов

И что наследует лесному вепрю боров?

Но вот над подлецом взмахнула смерть косой;

Он отдал мраку то, что мнил своей душой.

Когда его везли под перезвон унылый

В аббатство Сен-Дени, где королей могилы,

Где рядом трус, храбрец, злодей и хам легли, —

Когда священники обильно ладан жгли,

Чтоб колесницу скрыть завесой дыма жалкой,

Все видели кругом, как лил из катафалка

Никем не жданный дождь, сквозь плотный дуб сочась,

В колеса брызгая и оскверняя грязь:

То был король, монарх, священная особа,

Что падал каплями сквозь оболочку гроба.

Живете, деспоты, весь мир вбирая в пасть!

Есть Помпадур у вас, и Дюбарри, и власть;

Смеетесь, правите; пред вами все — дугою,

Но дрожь стыда у всех за вашею спиною.

Истории не счесть творимых вами зол.

Вы умираете, — немедля ореол!

И речь надгробная, подруга лести хитрой,

Приходит во дворец, в слезах, блистая митрой,

Вручить вас господу во вздохах панихид.

От ваших подвигов епископ не бежит,

Бальзамировщики ж бегут от ваших трупов!»

И маски ропот свой струили в ночь с уступов.

Казалось, где-то там с бездонной глубиной

Зловеще шепчется полночных волн прибой.

Одна из масок, в ночь вперясь горящим оком,

Вскричала:

«Север, юг и вы, закат с востоком,

Где солнце день за днем свой совершает путь, —

Глядите: короли везде! Когда ж рвануть

Великая гроза свои посмеет цепи,

Гроза скорбей и мук, томящаяся в склепе, —

Чтоб в вихре бешеном короны завертеть,

Чтобы заставить львов от ужаса реветь,

Чтоб ветром сотрясти любой дворец проклятый

И перенять себе галоп у конных статуй?

О вы, из мрамора и бронзы короли,

Пятой мертвящие все уголки земли,

Проклятье вам! Когда б, небесной бурей прянув,

Ночь разметала вас, безжалостных тиранов,

И молнийным бичом хлестала вас и жгла,

И в страхе грызли бы и рвали удила

Все кони медные, все мраморные кони,

И всех вас, деспоты, в безудержной погоне

Низвергла в бездну ту, где вечный стон звучал,

Чтоб вас навеки скрыл небесный туч обвал!»

И маска плакала, меча проклятья в дали,

Где трое всадников по-прежнему скакали;

Казалась совестью карающей она.

«Терпенье!» — прозвучал ей крик хохотуна.

И трое королей вдоль набережной темной,

Не слыша воплей тех, неслись во мрак огромный.