– Ты доскажи, дядя Ваня, – просил Петр. – Тяпаю ведь…

– Молчу! Работай, валяй.

Вначале рассказ Штыркина стряхнул с Кирилла радость так же, как буря – цвет с вишенника, и Кирилл, улучив момент, хотел обрушиться на Ивана, но то, что Штыркин прекратил рассказ и накинулся на Петра за безделье, заставило Кирилла забыть обиду.

«Вот, – он ударил себя кулаком по ладони, – замечательная машина: не разболтаются. А разве сказать им, для чего строим такую избушку? Нет, нет. Пусть сами доходят, пусть сами придут и спросят. Пусть учатся…»

Так, увлеченный своей системой, корчевкой горы под виноградник и разработкой плана расширения коммуны, он почти совсем забыл о той шумихе, какую создала в округе дохлая сельдь. А о ней вновь заговорили уже в центральной прессе.

Но верхом достижений коммуны было то, что Сергей Огнев, выступая на Всесоюзном съезде Советов по докладу о путях развития сельского хозяйства, часто ссылался на коммуну «Бруски», то и дело упоминая Кирилла Ждаркина. А через несколько дней Кирилл, просматривая отчет о съезде, в списке вновь избранных членов ЦИКа натолкнулся на знакомую фамилию. Под номером восемьдесят шесть значилось: «Ждаркин К. К. – член ВКП(б)». Это было для него так неожиданно, как если бы, скажем, вдруг на «Брусках» за одну ночь появились каменные дома или пропал бы парк и на его месте стоял бы беконный завод… Он вначале не поверил, несколько раз забирался в глубь парка, вынимал газету, сверял по буковке свою фамилию, и, сознавая, что это именно его избрали членом правительства, все-таки скрывал газету от Богданова.

И только когда получил приветственную телеграмму от рабочих завода за подписью Сивашева, а следом за этим и циковский значок, то, показывая значок Богданову, волнуясь, проговорил:

– Буду. Да… буду… работать буду… Знаешь, Богданов… Ты только не смейся. Знаешь, какая радость меня обуяла, когда я понял, что иду в ногу… с партией? Нет, тебе этого не понять. Ты ведь… для тебя все ясно. Ты еще давно наметил себе путь – через книги, через свою замечательную голову… Нет, нет, ты не морщься. У тебя замечательная голова… голова у тебя, как хорошая машина… идет ровно, верно… ничто ее не сдвинет, не отклонит… А у меня вот, – он шлепнул ладонью по голове, – у меня – мученица. У меня голова – мужицкая, как телега на изъезженных колесах. Понимаешь? На таких колесах едешь, а они во все стороны вихляются и вот-вот развалятся… И развалилась моя телега… Раз вот…

– Знаю, на Гнилом болоте. Знаю, – перебил его Богданов и, возвращая значок, добавил: – Ну, вот ты и достиг мировой славы. Мировой не мировой, а весь Союз теперь тебя знает. Ты только не зазнайся, – закончил он и, тихо удаляясь, оставил Кирилла одного.

– Богданов, товарищ Богданов! – закричал Кирилл и кинулся ему вслед.

И пока догонял Богданова, понял другое: все, что приписывают ему, Кириллу, по праву надо отнести к Богданову. Ведь не он взялся за дохлую сельдь, ведь это же сделал Богданов. Богданов же ввел травопольную систему. Богданов разработал огороды, рассадил мак – розовый, с яркими, как крылья у бабочек, лепестками. Догнав Богданова, он вцепился ему в плечи и затряс его:

– Слушай, не я, не я ведь… Ты ведь один придумал. Я пошлю обратно этот значок… Что?

Богданов некоторое время смотрел на Кирилла. В его больших глазах то загорался смех, то они гасли, как костер на заре, то узились, то вновь широко открывались. Кирилл стоял перед ним молчаливый и растерянный, сознавая, что сейчас смешон, как общипанный гусь.

– Ты и Степан – вот кто, искренно тебе говорю, – тихо проговорил он, не отрываясь от глаз Богданова.

– Ну, вот и зазнался. Видишь, чучело какое в тебе сидит? Ты думаешь там, в верхах, не знают – не один ты, и я, и все мы с тобой? Знают. Поэтому и выбрали. Вот отчего мне и грустно было: не так ты понял. «Я! Буду работать». Как это ты – «я буду работать»? А мы? Без нас ты, друг мой, – так себе, пшик. Ты себе хочешь все присвоить… я тут тебе и говорю – не зазнайся. Да что там? Поговорим потом… ты Степану Харитоновичу избенку отстрой поскорее, – закончил Богданов и так же, как и до этого, чуть согнув спину, скрылся в кустарнике на горе около Вонючего затона.

«Что же это? – растерянно, не понимая Богданова, думал Кирилл. – Почему он вот так, вот эдак? Почему, почему? – спрашивал он себя, рассматривая на ладони значок члена правительства. – Степану? Ах, да, да, Степану… отдать? Степану отдельную квартиру отстроить? Отстроили… там, в парке… Надо его переправить туда. Да, да… Ах, черт! Как ошарашил он меня… ага, да, да, – начал он успокаиваться. – Глуп я. Читать надо. Не читал ведь с весны. Член ЦИКа, дураком нельзя быть… Теперь машина завертелась… читать надо…»

И Кирилл засел за книги. Однажды он попросил у Богданова:

– Дай мне что-нибудь почитать о товарище Бруно… Бруно… как его еще там? Вот и забыл.

Богданов посмотрел на него, чуть усмехаясь.

– О Джордано Бруно?

И дал Кириллу книжечку: «О великих людях».

Да, это был стыд, большой стыд, от которого Кирилл сгорал, как от чахотки. Он вычитал, узнал, что Джордано Бруно родился в 1548 году, был последователем Коперника, скитался, сидел семь лет в темнице, потом в 1600 году 17 февраля живым сожжен в Риме… и Кирилл покраснел: надо же было причислить Джордано Бруно к сверстникам Ленина.

В эти дни Кирилла и позвали к Фоме Гурьянову.

…Утро наступало торжественно, съедая разноцветные краски зари за Шихан-горой.

На крыльце конторы сидел человек, обутый в лаптишки: ноги у него были обернуты в кремовые онучи, а за спиной блестел котелок военного образца.

– В великом раю живете вы, – говорил он, задерживая коммунаров. – Рай земной сыскали, – восхищался он. – На земле человек беснуется… а должен он жить тихо и мирно, как камень…

– Какой камень! Иной так с горы летит – пыль столбом… Ты откуда будешь, человек? Многие у нас бывали, а такие еще нет, – расспрашивал его Шлёнка.

– А изъездил я весь мир. В Риме был, в Иерусалиме был.

– И в Иерусалиме?

– Везде был… рай земной искал – не сыскал, а у вас вот сыскал.

«Где это я его видел?» – думал Кирилл, вспоминая почему-то фронты, набаты…

– Человек многие тысячи лет искал рай… и рая не нашел.

Услыхав вновь про рай, Кирилл обозлился:

– Гони! В три шеи, Шлёнка, гони!

– Кого?

– Вот этого христосика. Ну, марш восвояси!

– Что-с? – Человек, оскорбленный Кириллом, вскочил и вытянулся по-солдатски, выдавая себя.

– У-у, сволочь! Где служил? – спросил Кирилл, наступая на человека. – Белопогонник? Рай ищешь?

Человек сгорбился и заковылял со двора коммуны, ворча:

– И в раю, видно, собаки водятся…

– "Что-о? – закричал Кирилл и спохватился. – Фу, чего это я расстраиваюсь?… Задержать надо… Ах, черт… Вот дурак, не задержал… Побегу, – Кирилл кинулся вслед за человечком по направлению к Широкому Буераку, решив непременно задержать его, а потом обязательно зайти к Фоме Гурьянову.

Фома умирал.

Сухой и до болезни, он теперь высох так, что казалось – если постучать по нему пальцем, он загремит, точно прорванный барабан. Он лежал на кровати в передней комнате за занавеской, откинув голову назад, выпятив ржавый кадык. Рядом с ним сидела Зинка и растирала его костлявую грудь.

– Не три!., не трогай меня!.. – сердился он, закатывая глаза, и, ровно жалуясь на себя, просил: – Зинушка… ты не сердись… Я не на тебя… Я ведь…

– Фомушна… милый… Ох, Фомушка! Ну, я вот так, – она раскрыла кофту и горячей грудью прислонилась к его сухой груди и, видя, как у него на лице начинал играть румянец, успокаивающе шептала: – Вот и посветлел. А это зря ты: «умру». Умрешь – с тобой в гроб лягу, в гробу с тобой буду…

– Гнить? Гниют ведь в могилке, Зина. – Фома морщился, – Это пойми. Ты плотнее, плотнее приляг. Нарывы у меня внутри, вроде чирьями кругом обсыпало… Эх, промахнулись мы с тобой, промахнулись… Ты не плачь, слезами не поможешь. Сундуки-то здесь? – он щупал рукой край высокого, обитого железом, со звоном, сундука.