И бой начался.

Этому бою дал полную волю Жарков.

До выезда в Широкий Буерак он деревню знал по докладам, по выступлениям на съездах, по случайным беседам с крестьянами-одиночками, и деревня всегда представлялась ему темным сгустком, причем этот сгусток делился на три части: бедняк, середняк и кулак. Кулак – с большой головой, в лакированных сапогах; середняк – в поддевке и простых сапогах; бедняк – в лаптях.

Так по крайней мере малевали деревню на плакатах. По плакатам невольно и у Жаркова рисовалась деревня: с одной стороны, противник революции – кулак, с другой – защитник ее, бедняк. А середняк, – жуя губы, стоит в стороне.

После же того, как он несколько дней пробыл в Широком Буераке, у него разом перепутались все эти. понятия, а когда он столкнулся с таким бедняком, как Шлёнка, – У него закралось сомнение.

«Если она такая беднота, – писал он в своем блокноте, – то мы свою политику в деревне строим на песке, впустую».

Огнев же Степан, Панов Давыдка и еще некоторые бедняки разубедили его в этом, а Захар Катаев и Плакущев Илья внесли полную сумятицу. Главное, его поразило то, что деревней руководят не бедняки, как он думал до этого, а такие крепыши, как Захар Катаев и Плакущев.

– Одного не пойму, – говорил он Огневу, – почему Захар Катаев так отрицательно покачивает головой, когда я с ним заговариваю о Плакущеве?

– Вас сдвинуть трудов больших стоит. Вы вот решили председателем Шлёнку. Смех. Ну, что ж, давайте поглядим Шлёнку. Я бы его близко к совету не допустил.

– Да ведь бедняк, – доказывай Жарков и в то же время сам не верил своим доводам. – Бедность его одолела. Будь у него хорошее хозяйство – и он бы заработал не хуже Захара. Видел вон: Чухляв считался у вас хорошим хозяином, а как сам приступил к работе, так и лошадь упустил.

– Хозяйство? Оно горбом создается… с небушки пироги не падают… а Шлёнка – век у двора сидит да, как коршун, выглядывает, где бы цапнуть.

– А ты без горба был? Нет у тебя ничего…

Огнев бледнел.

На волостном же собрании коммунистов, делясь впечатлениями о деревне, Жарков, высказываясь за перевыборы всех сельских советов и волостного исполнительного комитета, в частности, задержался на том, что широковцами управляет Федунов и что там необходимо в первую очередь произвести перевыборы, и тут же вскользь упомянул о Шлёнке. Затем он высказал такую мысль: в совет необходимо провести не только бедняка, а и тех крестьян, которые имеют достаточно хорошее хозяйство и могут разбираться в политике советской власти.

Коммунисты в недоумении молчали, а Жаркову казалось, что они его понимают, разделяют его мнение, – по крайней мере председательствующий Шилов, человек с огромной головой и маленькими, почти женскими, плечами, в знак согласия все время качал головой. И только в конце речи, когда Жарков приступил к выводам, с лавки неожиданно вскочил Огнев и крикнул:

– Мигунчика… спекулянта в совет посадить?…

– У Огнева перескок, – ответил на это Жарков.

– А у Жаркова недоскок.

– А впрочем, – плавно и мерно продолжал Жарков, – и Мигунчик мужик не дурак, предприимчивый… если бы он перешел на нашу сторону, то и его можно было бы – и надо было бы – провести в правление кооператива…

– Если бы волки стали собаками, не назывались бы волками! – выкрикнул Огнев и, не дожидаясь своего очередного слова, вышел из рядов, нахмурясь, глядя в пол: – Хорошо бревна с гвоздями подкладывать другому, а нам товарищ Жарков не только бревна подкладывает, а прямо таки хочет на нас надеть рубашки из крапивы.

Это взорвало Жаркова. Он почувствовал себя, как человек, которого неожиданно из тьмы вывели в ярко освещенный зал.

– Председатель! Приведите к порядку, – предложил он.

– Да это… пято-десято… я вам слова не давал, товарищ Огнев, – проговорил Шилов. – Ваше слово, товарищ Жарков.

– Я сам его привык брать, – бросил Огнев, вышел и покинул собрание.

После ухода Огнева Жарков вновь принялся доказывать свое. Но уже видел: все коммунисты, хотя они и молчат, целиком находятся на стороне Огнева. Верно, они единогласно приняли то, что предлагал Жарков, но этого было вовсе недостаточно. Жарков боялся теперь уже того, что Огнев может иным ходом разрушить всю намеченную линию. И он решил удалить Огнева на время из волости. Наутро, призвав его, он, написав письмо в губком, заявил:

– Ну, дружище, палкой социализма не создашь. Ребята вы подходящие, крепкие, вот и решил я написать письмо, чтоб вам в сельсоюзе дали троечку лошадок.

«Может, так и надо. Может, и правда, надо Плакущева в совет… В армии ведь спецов держали?… Только пусть переварится все… пускай», – догадываясь о высылке, думал Огнев. Ему и в голову не могло прийти, что потом случится с Жарковым, каким человеком он окажется через несколько лет и какой удар он нанесет стране. – Поеду. Хорошо, – ответил он. – Если пару лошадей достанем, вперед двинемся быстрее. А годика через три приедете – не узнаете село…

Огнев уехал две недели тому назад.

А сейчас Жарков шел на выборное собрание – к сельсовету. Он знал, что село раскололось на две половинки: одна – около Плакущева, другая – около Захара Катаева. И ждал бури. Еще только вчера он пробовал уговорами смягчить, свести Захара Катаева и Плакущева. Но и тот и другой, улыбаясь, говорили ему, что они вовсе не враги, даже за всю их жизнь ни одна черная кошка не перебежала между ними. Пусть и не думает Жарков, что вражда какая.

И Жарков махнул рукой.

Илья Максимович поднялся и кинул своей бабе Елизавете:

– Ты гляди за домом…

– И я, чай?… Бабы-то идут?

– Тебе там делов нет, – обрезал Илья Максимович и вразвалку зашагал по направлению к сельсовету.

За ним поднялись и пачками двинулись по порядку криулинцы.

– Ну, айдате, – звал он. – Держитесь крепко!

– Груша! Пойдем, – барабаня в окно избы Огнева, кричала Елена Спирина. – А то я одна-то не смею…

– А ты зайди… зайди! – послышался голос Груши.

– Вот всполошились!.. Всем, говорит Илья Максимович, от мала до велика, всем на сход идти. – Елена опустила с рук на пол двухгодовалого Володьку. – Непременно, говорит, – и засмеялась. – А чего мы там делать будем?…

При виде Володьки Стешка вся вспыхнула.

– Миленький, – тихо воскликнула она и, вскинув над собой Володьку, прижала его к груди. – Кукленышек ты мой!

Володька вылупил глаза и пухлыми ручонками потянулся к матери.

– Ты… тискаешь! – Елена засмеялась. – Вот погоди, свой явится – тогда и тискай… Ну-ка, дуреха!.. Что, зарделась?

– Да, невеста уж… года-то идут, – все понимая, проговорила Груша. – Куда ты, Стешенька?

– Приду… скоро, мама.

Через конопляники, густыми зеленями картофеля Стешка перебежала за гумна и села под бездомницей-рябиной, закрыв лицо руками.

Сегодня она скажет. В сторонку отзовет и непременно скажет: сватов надо слать… А то стыд появится… Над стыдом люди смеются… А может, и не будет еще стыда? А может, будет?

И хочется и не хочется Стешке стыда… Она знает – теперь не звать ей своего милку Яшкой, будет звать Яшей. И еще знает, у него, у Яшки, грудь широкая, как спинка парных саней… руки сильные… Небось, с такими руками жить можно…

«Не пропадешь с ним – сильный он! Вот как взял меня на руки и понес. А?»

Как случилось вое это – не помнит… Впрочем, помнит. На троицы «день гуляли в Долинном долу, хороводом песни пели, плясали под тальянку. На тальянке играл Кирилл Ждаркин. Играл он для Стешки… Плясала Стешка. Спина изгибалась пружиной.

«Хорошая Стешка… хорошая», – думал Кирилл и шире растягивал мехи гармони, и громче ревели, бегали переборы по Долинному долу…

И в самый разгар, когда девки и ребята закружились в вихре танца, – из соснового бора вырвался молодой, сочный бас Яшки.

Первая остановилась Стешка, дернула за руку подругу и вместе отбежали в кустарник… Потом… сидела с Яшкой на траве под кустом орешника… Спускалась ночь над Долинным долом. Гремели из дола песни, и крепко целовал ее Яшка…