Вместе со всеми, обняв Богданова и Шлёнку, смеялся Кирилл. Смеющимся они первый раз видели его, и это еще больше растрогало их.

– Милай, милай! – гудела Анчурка Кудеярова. – Давно хотела сказать тебе, да пугалась все… Дома-то я, бывало, за семерых горб гнула, а сроду куска сахара не видала. А тут приду в столовую, а Лукерья мне сладкого нальет. Ну, отдай ей семишник. Не жалко – заработаю. Вот оно что, Кирилл ты наш Сенафонтыч.

– Хорошо, хорошо, – смеялся Кирилл и думал: «Вот сейчас разбредутся, а мы со Стешкой уйдем в Гремучий дол».

Он видел, как она тянулась к нему. Вначале она сидела в углу на своем постоянном месте в кругу баб, а к концу подошла к столу и уставилась Кириллу в лицо… И Кирилл, рассказывая коммунарам, что будет на «Брусках» через два-три года, знал: глядя на него, Стешка любуется им так же, как он любовался ею, когда она от лодки шла в гору.

– Он у меня, Кирюша-то, – ответила Анчурке Кудеяровой Улька, – ночи не спит, все печется о всех: похудел, измаялся весь.

Кириллу хотя и приятна была эта похвала, но он все-таки посмотрел на Стешку, говоря ей взглядом: «Вот-де с какой дурой живу. Ну, ничего, с тобой-то заживем по-другому: ты-то уж не будешь дрыхнуть, когда у меня все разрывается».

Стешка поняла его. Когда все разбрелись и в конторе остался только Богданов, она подошла к Кириллу и, вся сияющая, глубоко вздохнула:

– Ну?

Он (странно это было) не захотел, чтобы о его чувстве к ней знал Богданов, насупился и ответил так же сухо, как и всегда:

– Что «ну»? «Все идет хорошо», – передай Степану Харитонычу.

Она ушла из конторы. Ушла обиженная, согнутая, прибитая.

Кирилл всю ночь провалялся в постели, не закрывая глаз. Он ругал себя за малодушие, за боязнь и под конец решил, что как только займется день, – он пойдет к ней, расскажет, почему так грубо обошелся с ней. Утром он старательно вымыл лицо, уши, надел даже новую рубашку, хотел прицепить значок члена ЦИКа, но засмеялся, решив, что со значком да в новой рубашке он совсем становится похожим на деревенского жениха.

– Ты к обедне, что ль, наряжаешься? – пошутила Улька, обнимая его. – Куда это ты, красавчик?

– Сегодня из города шефы должны приехать… Шефы, – соврал он. «Фу, зачем это я вру?» – и отстранил Ульку. – Нет, ты меня не целуй: у меня, видно, грипп – голова болит… а он липкий, через слюну передается.

– А я тебя ночью целовала, – забеспокоилась Улька, вытирая губы.

– Не умрешь, – обрезал Кирилл. – Не умрешь, слава богу, крепка дубинушка, – крикнул он и вышел из комнаты.

Из парка он вернулся сутулый. В парке он узнал от Груши, что Стешка еще в ночь уехала в Алай, к Маше Сивашевой, и теперь ему не дождаться, когда Стеша посмотрит на него так же, как там, на дне лодки…

Он раздраженно отдал распоряжение, чтобы в Алай, «на завоевание сел», послали Николая Пырякина, Шлёнку – в Широкий Буерак, на Бурдяшку, а себе взял Никольское.

Ячейка – а ячейка состояла из четырех лиц: Богданова, Давыдки Панова, Николая Пырякина и Кирилла – запротестовала, рекомендуя в Широкий Буерак Захара Катаева.

– Что? – оборвал Кирилл. – На Бурдяшке голь перекатная. Если туда я поеду или Захар – нам не поверят: вы-де и до коммуны жили ладно. А вот пошлем туда Шлёнку: он от них ушел в коммуну, с ними когда-то жил, а теперь и лучше ест, и чище одевается, и умнее.

– Может, мне, Кирилл Сенафонтыч, это повесить? Вот сюда, – серьезно проговорил Шлёнка, показывая рукой на горло. – Эту тряпочку… как называется… галстук…

– Вот еще! – Кирилл недовольно рассмеялся и, садясь верхом на лошадь, добавил: – Ты это брось. А вот что: знаешь, как диких слонов приручают? Их загоняют в огромную калду, а потом к ним подпускают ученых слонов, те их и уговаривают.

– Это ты меня слоном?

– Не обижайся: лучше быть ученым слоном, чем балбесом. Ты сделайся крепким, как дуб, – чтоб ни одна пиявка не впилась в тебя. Ты ведь ныне не Шлёнка, а Василий Брусков.

Дни бежали – тревожные и буйные, как степной ветер. Собирались мужики в соседних селах, спорили с утра до позднего вечера и, расходясь, просили Кирилла:

– Повремени, пожалуйста, годок-другой…

– Ну, что тебе больно приспичило?

Кирилл не отступал, хотя на торфянике уже работало достаточное число людей. По плану они предполагали в течение месяца вывезти на завод сто тысяч пудов торфа, а вывезли триста тысяч. Оказалось, каждый за этот месяц выгнал тройную норму. Хорошо у них было и в поле. В поле из земли таращился турнепс и зеленело просо. По определению Богданова, турнепс должен был дать пять-шесть тысяч пудов с каждого гектара, и под турнепс готовились длинные канавы, похожие на братские могилы, а под ботву – простые, придуманные Захаром Катаевым, силосные башни. Давыдка же скупал на базарах молодой скот, главным образом волов, и ставил их на откормку в широкие кошары, сделанные из фанеры. Это предприятие оказалось одним из выгоднейших для коммуны: средства на скупку скота были отпущены из области рабочим кооперативом, коммуна должна была вскормить скот, отправить его на убой и за это получить определенный процент – за год тысяч пятьдесят – семьдесят. Кирилла даже пугало – деньги к ним валили со всех сторон. Недавно Птицесоюз отпустил им огромную сумму на разведение кур, гусей, уток. Богданов срочно заложил инкубаторы, отобрал у всех коммунаров кур и глиняные постройки старого дома занял под курятник. Коммунары же переселились в новый дом, уставили квартирки новыми кроватями – и вдруг стали замечать грязь: бабы мыли окна, мели двор, посыпая его песком. А дедушка Катай разбил посередь двора клумбу, насадил цветов и заставил ребятишек поливать и караулить их. Новые коммунары, во главе с артелью Захара Катаева, продали в деревне свои халупы и на вырученные средства заложили двухэтажный, из сосновых бревен, дом. Все шло как будто хорошо. В коммуне стал раздаваться смех, появился задор: каждый, работая, радовался тому, что живет и работает в коммуне. И Кирилл мог бы быть опять довольным, мог бы успокоиться, но то, что крестьяне окружающих сел упорно не шли в коммуну, расстраивало его еще и потому, что он не отыскал основной причины их упрямства. Поэтому он сегодня и заехал в Широкий Буерак. Перед тем он побывал в Алае, в районном исполнительном комитете, где как член ЦИКа проверил работу. Рик уже готовился к осенней посевной кампании, составлял планы.

– Вот, – говорил предрика Шилов, – только составили план – и опять ломай. Составили, указали, что коллективизировано у нас население на три процента, а ты там поднялся и все сломал: гляди – еще семьдесят три артели организовались, теперь у нас коллективизированы сорок восемь процентов. Ты, хоть и член ЦИКа, а согласуй с нами, с планами.

Кирилл на это только покачал головой и спросил:

– Что же вы думаете делать по посевной кампании?

– Семян чистосортных тысяч пять пудов нам надо завезти.

– Откуда?

– Откуда? Это дело не наше. Наше дело плановать, а там, в городе, лучше нашего знают – откуда.

«Бумага заела людей», – решил Кирилл.

С таким впечатлением он отправился в Широкий Буерак.

Оказалось, в Широком Буераке за лето две артели – артель бурдяшинцев и артель «Необходимость» – слились в одну артель «Самосила».

«Конечно, такое название придумал Плакущев», – мелькнуло у Кирилла, когда он прочитал вывеску на коньке избы Митьки Спирина.

Во дворе толпились мужики и бабы, а под сараем, за столом рядом с Митькой Спириным, лениво посматривая на всех, сидел Шлёнка. Митька вертелся на табуретке и тревожно выкрикивал:

– Граждане, не курите, прошу вас: ментом ведь сарай вспыхнет.

А Плакущев уговаривал Шлёнку:

– Мы ведь заодно с вами, – говорил он. – Но всякую штуку ждать надо. Вон яблоки на дереве. Зеленое съешь – пронесет тебя. А созреет – полезность большую для человека имеет. И нам созреть надо. Чего говорить – у вас там, на «Брусках», любо глядеть – рай земной. Рай. И назад возврату нет – отрублено. Да ведь это я могу сказать другому, – кто уразумел. А темный народ «воспитать следует, освободить его от глупого, а потом сказать: «Пожалуйте в коммуну». Не всякого ведь можно в горницу пустить. Вон Епиху Чанцева пусти – он тебе все облюет, обслюнявит.