Всматриваясь в долину, он частенько поворачивался к пчельнику Чижика. Пчельник находился с полверсты от Маркела. – и там Чижик с компанией выставил целую армию пчел. Он совсем недавно заходил к Маркелу, предупредил:

– Уходи, Маркел Петрович. Съедим твоих пчел. Ты подчинись. Пчеловод ты молодой, не знаешь, что можем сделать. Всех пчел зауничтожим.

– Эх, да что это зла у вас сколько? – гнусил Маркел.

– Смуту ты вводишь: на тебя глядя, и другой, что захочет, то и делать будет.

– На вас грех.

– Ну, гляди, – пригрозил Чижик и ушел к себе, затем долго чем-то из ведра брызгал пчел: откроет улей, брызнет и закроет.

«Должно быть, водой: жара», – думает Маркел.

Вдруг над ним, зло жужжа, пулей пронеслась пчела.

Маркел проследил за ее полетом:

«Чужая, проклит!» – решил он и тут же, ошарашенный, заметался по пчельнику: чужие пчелы замелькали над его головой, облепили ульи, а около летков уже шел самый настоящий бой – пчелы Маркела, растревоженные прилетом чужих, обороняясь, кинулись и, свиваясь черным клубочком, загудели в драке.

– Проклятые! Ах, сатаны! Ах, сатаны! Натравили, сатаны! – Маркел сначала растерялся, потом кинулся к ульям, быстро зарешетил летки и, надев варьгу, опустился на колени и, будто строгая рубанком, начал давить рукой чужих пчел. Пчелы гудели, вились, жалили его в лицо, шею, со злым жужжанием лезли под рубашку. Воздух посерел от их налета. Маркел вскочил и побежал в шалаш. В шалаше у него был разведен для мышей мышьяк с медом. Он быстро разлил его в черепки и расставил около ульев. Почуяв запах меда, пчелы кинулись на черепки и, забирая сладкую жижицу, полетели в свои ульи.

Маркел радостно засмеялся:

– Вот чем, во-от, не будете.

А через полчаса к плетню подбежал Чижик:

– Ты что? Ты пчел травить? Да ты знаешь?

– Что-о-о, разве я их звал к себе? – спросил Маркел.

– Зарешечивай!.. Зарешечивай! – закричал Чижик пчеловодам и со всех ног кинулся обратно.

– Угу-гу, – тихо засмеялся ему вслед Маркел.

Вскоре на пчельнике совсем стихло: чужие пчелы улетели и больше не прилетали. Маркел убрал черепки, открыл летки в ульях и вновь, прислонясь к плетню, долго всматривался в долину, думая теперь только о том, как бы ему победить и Ульку. Позади него скрипнули ворота. Дрогнул. Повернулся. На пчельник вошел Павел и замахал руками.

– Укусят, укусят! Не махай лопатами-то! Не махай! Э-э, дурень… Не махай, говорю! Беги в шалаш.

Отмахиваясь от пчел, Павел скрылся в шалаше, а у Маркела разом мысль:

«Через Паньку убрать Кирьку. Вот, вот – его натравить, пускай по селу слух разнесет…»

Вошел в шалаш, сел рядом.

– Ты, – заговорил он, – бабу-то у тебя это… Кирька… Вот так… Эх, дура! Не понимаешь! Кирька, кой председатель, бабу твою Ульку вот так.

– У-у-у! – буркнул Павел и заревел: – А-а-р-р-р-р.

– Ты только башку не снеси ему… А по селу говор пусти про него – бабу, мол, у меня отбил… На мою, мол, бабу лезет… Лезет, мол…

– Хто?

– Опять «хто». Кирька! Вот расписку к нему носил вечор. Ну, сосед наш…

– Вр-ры-ы?

– Да нет, не Огнев. Тебе, черту, все трактор мерещится. А Кирька… Жулик! Сосед!

Одиннадцать дней долина гудела человеческим говором, песней, звоном лопаток, уханьем, ночью горела кострами, сманивая из улиц девок и ребят.

Одиннадцать дней в упор пекло солнце исполосованную трещинами землю, крутило в полях хлеб, палнло трепетные листья осины.

Одиннадцать дней Егор Степанович Чухляв лазил на крышу сарая, глядел в даль знойного неба, ждал тучи.

– Нету! Нету и нету, – зло бормотал он и шел на Коровий остров, вместе с Клуней таскал воду на капусту.

Клуня иногда робко предлагала ему отправиться в долину и вместе со всеми приступить к устройству канавы. Егор Степанович морщился, шипел:

– Пошла… поехала. Тащи воду! Чего рот-то разинула? – и, схватив ведро, сам бежал на берег реки. С берега перед ним, как на ладони, открывалась долина. Он задерживался, отфыркиваясь и шлепая босыми ногами по песку, снова скрывался в зарослях кустарника на огороде. Он, пожалуй, и не прочь бы пойти вместе со всеми, вместе со всеми стать на канаве… Но разве там есть такой отец, у которого единственный сын разделил бы дом пополам да и сам бы ушел к чужому дяде? Такого отца в долине нет. И заявись только туда Егор Степанович, как все – и криулинские и заовраженские – работу побросают, на Егора Степановича, ровно на заморского зверя, уставятся. Не хотел быть заморским зверем Егор Степанович, не хотел, чтоб при нем ему сочувствовали, а за глаза смеялись. Да не только за глаза – теперь ведь народ какой: в глаза плюнет, а сам, будто бы ни в чем не бывало, утрется.

– Нет уж, один… как-никак, а один, – шептал он, сгоняя водой с капусты блох. – И откуда ее столько, блохни? – спрашивал Клуню.

Иногда он был ласков и с Клуней – чуял, что и у Клуни такая же боль, как у него. Говорил:

– Убиваться никогда не след, этим ни капусту не польешь, ни загона не вспашешь. Ты и не худей!.. Ну, что вытянулась, ровно лутошка? Жили ведь, и проживем, по-миру не ходили.

Но как только Клуня начинала намекать ему на то, что не лучше ли им податься за Яшкой, Егор Степанович, щеря большие белые зубы, обрывал:

– Пошла… поехала. Ну, чего стала? Тащи воду!

И на двенадцатый день, когда Егор Степанович после обеда вновь принялся таскать воду на капусту, заметил – гул в долине смолк. Это его удивило. Он быстро перебежал зарослями кустарника на другую сторону Коровьего острова, присел за плетнем и отсюда глянул на долину.

Все широковцы сгрудились у плотины, а на плотине стояли Степан Огнев, Кирилл, Захар Катаев. Они о чем-то долго говорили. Потом Огнев выпрямился, повернулся к широковцам, крикнул:

– Ну! Закладываю?!

– Закладай! Закладай, Степан Харитоныч, – понеслось из толпы.

– Сварганили, дьяволы, плотину! – Егор Степанович завертелся на пятках и, бормоча, побежал к себе на огород.

Степан Огнев, волнуясь, заложил последнюю затворню (это почетное дело ему поручили все широковцы), вновь выпрямился, посмотрел на широковцев.

Все они, перешептываясь, напряженно следили за тем, как постепенно, колыхаясь, вода заливала ямины, кустарник, как ширился, лоснясь на солнце своей голубоватой спиной, пруд… Только один Илья Плакущев стоял в сторонке и, казалось, думал о другом. За эти дни было еще одно собрание, и Илью Максимовича избрали уполномоченным по делам третьей земельной группы. Может быть. о своей будущей деятельности и думал он. А может быть, еще о чем. Только не играла общая радостная улыбка на его лице, и не следил он напряженно за тем, как, потея все больше и больше, уходили берега в воду.

«Волк!» – подумал, глядя на него, Огнев и, повернувшись к Кириллу, заговорил:

– Ну, Кирилл, победили мы… Еще несколько таких побед, и фронт в наших руках.

У Кирилла от усталости дрожали ноги, ныла спина. Он молча крепко пожал руку Степану, затем сделал несколько шагов к широковцам, хотел им сказать о том, что не пора ли им всем тронуться по дороге артельщиков, но вместо слов у него вылетели какие-то непонятные звуки, и он тихо привалился к перилам плотины.

Улька стояла на насыпи, и, когда Кирилл покачнулся, она хотела подбежать к нему, но в это время подошел Степан Огнев и, поддерживая его, тихо проговорил:

– Не надо говору… Делом покажем… трудом своим.

– Во-о-ода-а! – закричал Петька Кудеяров так, как будто первый раз в жизни увидел воду.

Вслед за его выкриком широковцы, словно от сильного дуновения ветра, шатнулись ближе к канаве.

Вода из пруда поднялась к руслу канавы, небольшим ручейком вползла, зашумела, змейкой уходя в сухую землю. На мокрую полосу набежал другой ручеек, запотели стены канавы. Змейка побежала дальше, сгустела, набухла, забулькала, и вода хлынула по канаве, заурчала. За ней с криком, со смехом кинулись широковцы:

– О-о-о!

– Пошло!

– По-онеслась!