Второй шаг — обратить внимание: большая часть случайностей несчастливы. Так повелось. Случайно потерять деньги всегда вероятнее, нежели их найти, и человека потерять проще. А неопределенность — почему неопределенность? Потому что не мы решаем, кто-то решает, случай. Но мы не ждем от случая ничего хорошего, так ведь? То-то и оно. На первом такте мы вложились в определенное место, на втором видим, что место гиблое.

И все бы ничего, но нас добивает третье обстоятельство — нам остается надеяться. Мы уже не ждем ничего хорошего там, где не мы решаем. Само собой не наладится, случай не даст, черт не поможет, ну а… вдруг? Никогда нельзя исключить этого «вдруг» — в деньгах ли, любви, здоровье. А вдруг, значит. Возьмет и полюбит. Возьму и отыграюсь.

Именно поэтому мы боимся — потому что надеемся. Надежда как оборотная сторона страха и подлинная причина страдания. Молитва должна была бы звучать так: «Господи, отними наконец у меня надежду…». Как проще всего исцелить несчастно влюбленного за минуту? Явить ему Источник Абсолютного Доверия, который его Абсолютно Уверит: не полюбит оно тебя никогда и никоим образом, успокойся. И ведь успокоится. Сурово ему станется, но спокойнее, а там и вовсе наладится.

То есть врачеваться — на третьем такте. Ибо как это делать на первых двух, еще непонятнее. Да и вопрос, от чего.

Побочный эффект, правда, может быть любопытным. Жил-был невротик, боялся любого шороха, вздрагивал с телефона, толковал любые знаки к погибели. А почему? Потому что надеялся, бедолажный.

Надежда сдохла, и ничего уже не страшно. Нечего бояться, в аду-то. Ну тоска, ну отчаяние. Подумаешь, эка невидаль. Внешний ад, куда он перемещается, много симпатичнее того внутреннего, что он усиленно обживал.

Хотя бы потому, что теперь можно начать что-то делать.

У нас культура и общество отговаривают от суицида. Того, кто уже совсем-совсем решил, вряд ли можно. Но всех сомневающихся — оттаскивают, как могут. Но я легко могу представить общество и культуру, где наоборот. Где любое сомнение трактуется в пользу решения. Если уж так хочешь жить, знаешь, зачем оно тебе, или просто хочешь, и плевать тебе на любое знание — ладно. Живи, ты прав. Но если у тебя есть хоть какое-то сомнение… Личный психоаналитик будет уговаривать тебя грохнуться. В аптеке посоветуют яд, приятный на вкус и быстрый на дело. С плакатов тебе расскажут, что «выхода нет». Родные не упрекнут, партия и правительство пособят. Будет считаться, допустим, что самоубийство — жизнь, сведенная вничью. Для выигрышной партии странно, для 90 % человеческих жизней — недосягаемая мечта. Я не о том, как на самом деле, я не знаю. Я о том, как может считаться. «Ничья — победила дружба».

В таком мире, конечно, прекрасна наркомания, всячески одобряем алкоголизм. Считается, что твердо хотящий жить — то ли пройдет мимо, то ли выживет, несмотря на… Сомневающимся — самое оно. Если человек сомневается, вмазать или нет — всегда надо вмазать. В вену ли, стопариком в горло. Вмазать не надо в случае, если твердо знаешь, что не надо. А если вопрос стоит — значит, надо. Такой уж вопрос.

Что добавить?

Допускаю, что многим мог бы понравиться такой мир.

И здесь нет места для спора, вообще. Ибо здесь стоит такой первовопрос. Да простится ученый сленг, это аксиологическая аксиоматика. Спорить можно где? Где вопросы вторые, третьи, сто пятые. Где теоремы, построенная на правилах вывода. «Вы неверно интерпретировали слова пророка», «вы не владеете дедуктивным методом», «вы плохо читали». Там можно спорить, конечно.

А здесь — нет.

При случае можно только повоевать.

Влюбленность, как известно, уравновешена самыми простыми отрицательными обратными связями. Наверное, оно даже и правильно. Будь тут связь положительная, мир бы, наверное, перегрелся и лопнул ко всем чертям от переизбытка.

Чем меньше мы ангажированы, тем свободнее мы держимся, чем свободнее мы держимся, тем больше нравимся, чем больше нравимся, тем больше можем позволить себе ангажироваться, но тут мы начинаем менее свободно держаться, и… тем же кругом — на понижение.

У очень добрых, очень умных и очень близких людей все бывает наоборот, то есть гармонично, но обычно бывает так.

Так кайф и смысл не в том, чтобы тебя, а в том, чтобы самому.

Но даже если бы мы могли управлять, мы бы с ума сходили: механизм работает так, чтобы избежать обоюдного максимума. Теоретически «влюбленность» почти невозможна, оглянемся, присмотримся, запечалимся: обычно в эту игру народ или придуривается, или страдает. Или это какой-то особый народ, см. выше.

Вплоть до подозрения, что любовь вырастает из какой-то иной штуковины. Совсем иной.

Представиться «философом» странно. И даже не очень понятно, то ли это боязнь самоуничижения, то ли наоборот, упасение от греха гордыни. Нет в слове середины и скромного такого, но доброго значения, как в словах «математик», «физик», даже «литератор». Вот, тем же литератором не стесняюсь. А философ — это… на грани какой-то крайне гнилой рецепции, ага.

— А, милейший, так вы как Платон у нас?

Так не Платон. Щенок я, сравнимо с каким-нибудь Александром Моисеевичем Пятигорским.

— А, милейший, так вы у нас как эти самые, доктора наук?

Так многие, слишком многие доктора философических наук в России — люди более бесполезные, нежели, например, водитель маршрутки. И, возможно, менее разумные, чем простой рабочий — отрицательные числа меньше нуля, то есть ноль, воображающий, что он цифра десять, и социально поставленный в ранг цифры пять, это уже какое-то «минус два»: материя раковой опухоли хуже всего-навсего заурядной дырки. Галковский совершенно прав в описании типового представителя корпорации (и не прав, когда линейно экстраполирует ощущения, например, на МЛК).

То есть диапазон восприятия слова от «здравствуйте, я гений» до «здравствуйте, я идиот». В зависимости от того, какой опыт имеет те, кто тебя услышит. Вот так, между Сциллой понта и Харибдой аналогии. А сказать-то хотел всего-навсего «здравствуйте, я химик». И если человек, например, на какой-либо кафедре, или вне кафедры, что-то делает с мышлением самого себя и окружающих, ему странно с презентацией в этом слове. И не очень ясно, какие тут другие слова.

Опыт это не то, что с нами произошло, а то, что мы сделали с тем, что с нами произошло. Потому нет такого опыта, как «война», «тюрьма», «сума» и прочее. Не так важно, что человек попал на войну — важно, что он сделал с тем, что он попал на войну. Нет мест, со 100 % вероятия усиливающих человека или наоборот. Допустим, человек, изнасилованный анально, не теряет шанса получить от этого ценный опыт, стать круче (про это, например, есть читанная мной в 90-е повесть-боевик «Петух» Николая Псурцева). Хотя, казалось, петух — он и есть петух.

«В армии куется настоящий мужчина», «в университете возникает интеллигент», и т. д. Повторюсь: важно не то, что происходит, а дается ли нам возможность сделать что-либо с тем, что происходит… Отсюда надо смотреть и на «армию», и на «университет», и на «секту».

Оценить место, пожалуй, можно лишь статистически: посмотреть на большом массиве входящих и выходящих, кем были до и стали после. Хотя даже из самого плохого места — концлагеря, например — выйдет и усиленный им. Но странно, вдохновившись примерам, всем гражданам прописать 3-месячные курсы концлагеря.

Сложность метода — он работает для пространств, куда человек помещается целиком, и держится там, словно в коробочке. Концлагерь, тоталитарная секта, летняя интенсивная школа. С университетом хуже. Человек же не помещается туда целиком, и нельзя сказать, чем была его годовая динамика — движением вопреки или благодаря. На этом, кстати, сыплются большинство методик определения «качества образования». Ну стал человек скотом в промежуток между восьмым и десятым классом — это его школа довела, или кто-то еще? Или человек прочитал много книжек, и даже стал их писать — это спасибо уроку литературы? Я вот читал не благодаря «лит-ре», но скорее вопреки.