«Вы считаете, что прежде всего глупо писать непристойности, а я считаю, что прежде всего непристойно писать глупости, и здесь нам с вами не договориться, это — две разных манеры жизни».

Вот говорят: время деньги, время деньги… Мол, времени так придается ценность. Все наоборот. Время так обесценивается. Оно важнее, как необратимая ценность сравнительно с обратимой. Продажа и покупка человеческого времени — в этом всегда есть что-то от аферы. Кто предполагаемая жертва? Попытка надуть трансцендентное, скажем так, конвертировать в имманентное вообще все. Но его нельзя надуть. Жертва здесь — сами сдельщики и подельники.

К вопросу Нового времени: в машинном крупнотоварном производстве вещей человек не может использоваться иначе, чем вещь. Сама деятельность построена так, разбита на мелкие атомарные отрезки, предельно тупые, для выполнения коих не надо ума, творчества, даже минимального мастерства. Надо просто гарантированно быть в месте Икс во времени Игрек, и дергать свою пимпочку по расписанию. Гений или дурак поставлен за конвейер — неважно, сей принцип уже целиком в мануфактуре.

Образование, ставшее вдруг всеобщим, тоже заточено вот под это же. Чтобы потом пымпочку. Чтобы гарантированно. То есть чтобы максимально исправно — минимально простую функцию. Для этого надо всего лишь вышколить, кое-какие инстинкты отбить, кое-какие рефлексы привить. Собственно, все. Неважно — гений или дурак. Потому по умолчанию всегда полагается, что дурак.

Так, в привычной несколько столетий «школе Коменского» (прекрасным образцом коей была и советская школа, и руинами ее является школа постсоветская) учебник всегда написан в расчете на самого глупого ученика класса, но обязательной полагалась его старательность, а последняя, так или иначе, обеспечивалась репрессией. Если материал такого учебника не может быть усвоен учеником — он просто плохо старается (ибо страх, гадина, потерял). Каким издевательством, например, для школьника, любящего литературу — были типовой учебник литературы и типовой урок оной (тем, у кого бывал не типовой урок, можно только завидовать). Если бы я, например, не прочитал пяток романов Достоевского до того, как его начали «проходить по программе», я бы его, пожалуй, возненавидел. Аналогично с историей, если бы не читал кроме учебника, сдох бы со скуки, и т. д. Впрочем, это банальное переживание. Многие свидетельствует о том же.

Возвращаясь к резюме, с которого, собственно, начали: образование задается потребностью производства, и речь вообще-то о нем. Так вот: рост производительности был куплен страшной ценой. Предельное разделение труда — атомарные функции — человек в положении худшем, чем даже античный раб. Последнего считали, в лучшем случае, самым дрянным членом семьи, в худшем — особо ценным и говорящим домашним животным. Быть дрянным членом семьи и даже ценным животным исполнено большего достоинства, чем быть роботом, поставленным на износ.

«Умственный труд», глупо понимаемый всего лишь как не физический, все эти якобы «постиндустриальные» орды офисного народа с квалификацией много ниже, чем у грамотного сантехника — та же плачевность на понту. Тот же конвейер. Какая разница — физический или информационный? Суть та же — дергать пымпочку. Разница лишь в том, что рабочий, по крайней мере, дергает ее честно, он явственно полезен, а эти — еще вопрос. Слишком часто — «здесь мерилом работы считают усталость» лишь оттого, что ни в чем ином она не измеряется за ее отсутствием.

Вот оно, машинное и крупнотоварное… Производя вещи таким образом, человек регистрируется и используется как вещь. Количественный рост, купленный качественным вырождением (сравнительно практически с любой ролью средневекового человека).

Марксизм ничего не решил: марксистские государства были той же фабрикой, лишь с расплывчатой фигурой бенефициара (мутной, но не отнюдь отсутствующей). Общая логика оскотинивания — та же. Пожалуй, и усугубленная — неправдой о его якобы «снятии», и общей не эффективностью ввиду отсутствия какой-то элиты, стоящей над. Переиначивая известную фразу про Кальвина: широко открыли ворота фабрики, но не чтобы забрать оттуда несчастных, а чтобы загнать туда прочих.

Можно дописать и еще одну фразу, хотя немного и о другом. Наша жизнь не более чем товар, пока суть наших дел целиком сводится к товарному знаменателю. И ведь сводится — все более. В этой цивилизации.

Если что: капитализм начался с торговли пространством, временем и деньгами, и кончится с прекращением их оборота.

Если он когда-нибудь кончится.

Немного подумав: когда-нибудь кончится обязательно.

Только не факт, что нам с этого будет счастье, а не полный крантец.

Подлинное общение — в расставании с образом самого себя. Можно и резче: в расставании с самим собой бывшим, слабым и глупым, и навсегда. И оно же, разумеется, обретение.

«Можешь ли ты сделать меня другим?». Вот и весь тест на смысл-для-меня-человека. Все, что сверх того, либо мелкая прагматика, либо ложь, либо до смерти забитое время.

«Иногда, чтобы оставаться на месте, приходится очень быстро бежать». Рвать, если надо, все. Семейные узы, старые дружбы, выгодные знакомства. Жестоко, зато правда. Ради того, чтобы говорить по-честному — эту роскошь теперь можно себе позволить.

В ее эталонном виде наша романтическая любовь дана как «несчастная». К черту традицию, где желание взыскует не самого Другого, но невозможное — желание Другого (в лакановском смысле, мы имеем тут дело с ранящей бесконечностью: «желание есть не стремление к удовлетворению, и не требование любви, но вычитание первого из второго» и т. д.). Уж лучше, когда просто дружат телами, в дополнении к нежности иных дружб.

На самом деле «профессиональные преступники» — более приличная компания, чем «непрофессиональные», «бытовые». «Профессией» могут быть только преступления против собственности, то же воровство, а это менее страшно, чем преступления против личности, идущие по разряду хобби. Чтобы не говорил УК, но корысть при краже служить смягчающим обстоятельством, а бескорыстность в случае «тяжких телесных» — отягчающим.

Ясно же, что организованная преступность для обывателя — предпочтительнее неорганизованной. Зло, обретаю системность и структурность, становится, как минимум, меньшим злом.

Есть вообще подозрение, что мафия — креатура и тень силовых структур, младший партнер-соперник в контроле особо проблемных сфер. С лицензией официальных лиц. Та же «наркомафия» не более чем следствие мирового трафика, контролируемого теми, кому положено.

В России политическую позицию можно артикулировать просто. Написать две даты: 1917 и 1991. Напротив каждой поставить плюс или минус. Получится четыре базовых позиции, все остальное — подвиды и вариации.

Можно расширить тест до мирового. Выписать ряд чисел в столбик:

1648

1789

1848

1861

1917

1918

1945

1968

1991

Положительное отношение — 2 балла, нейтральное — 1, отрицательное — 0. Чем больше сумма, тем левее ваши убеждения. У предельно левого будет 18 баллов, у предельно правого 0.

Лучше бы, конечно, довести цифирь до десятка. Почему-то десятое не всплывает… Может, кто подскажет.

Впрочем, события продолжаются. Что-нибудь десятое в этом мире случится если не со дня на день, то с года на год.

…Напоследок: а если человек не знает, что было в соответствующий год? Ну ставит прочерк. Если прочерков больше, чем ответов, человек признается аполитичным. Какого бы мнения не был по оставшимся пунктам. Он темный, и это главное. Его позиция не роляет. Ему пальчик покажи — перевербуется. Почти любой, наверное, в случае чего перевербуется теоретически и практически. Но пальчика хватит не любому.