Все засмеялись.

— Ну правильно, — Лобанов тряхнул своей аккуратной красивой головой. — Про живот я не хотел здесь говорить. Считал это неэстетичным.

Мы видели, что Николай путается. Уж лучше бы он не вылезал сейчас на трибуну и не оправдывался!

— Вы про многое не хотите сказать, — заметил Семенихин. — А надо бы. Например, про то, как отдыхаете вечерами и в выходные дни.

— Мне нечего рассказывать. — Мускулы на его нижней челюсти с чуть оттопыренной капризной губой напряглись. — Личное время я могу занимать чем хочу.

— Все правильно. Никто и не думает заставлять вас заниматься тем, к чему у вас не лежит душа. Но все-таки во время досуга вы должны плодотворно отдыхать, работать над собой, повышать свой культурный уровень. Вот я как-то вечером прошелся с командиром по гарнизону. Был и в общежитии холостяков. Не все из них живут, как следует. В некоторых комнатах нет порядка. Курят прямо дома, несезонное летное обмундирование хранят под койками. Может, это, по-вашему, эстетично. Когда я предложил Лобанову вместо игры в карты что-нибудь почитать, он мне ответил: «Я не хочу растрачивать зрение на книги. Оно мне нужно в воздухе». (Смех в зале.) Смешного тут мало. Хотелось бы услышать, как комсомольцы думают перестроить быт и отдых, сделать его более плодотворным. Что касается предложения Александровича, то я нахожу его резонным. Комната для отдыха будет оборудована.

Лобанов не нашел поддержки у товарищей. И тогда он сделал вираж на 180 градусов. Так с ним бывало часто. Он заговорил о весне и о том, что надо налаживать спортивную работу в части, предложил создать волейбольные и баскетбольные команды.

Предложение это всех увлекло, и речь остальных выступавших больше всего касалась спортивной работы.

А Лобанов уже снова с победоносным видом посматривал по сторонам. После собрания он не подошел ко мне, как бывало раньше, и не предложил вместе идти домой. Он был на меня обижен.

В то утро раньше всех я повстречался с Пахоровым. Он шел из штаба с кипой бумаг.

— А-а, Простин, поздравляю! — сунул мне руку, и я машинально пожал ее.

— Спасибо. Тебя тоже с праздником.

— Я про другое. Ты разве не знаешь? — Пахоров рассеянно посмотрел на бумаги своими крохотными немигающими глазами. Он думал о чем-то.

— А что я должен знать?

— Ну тогда потерли до построения. Спешу к начальнику штаба. Забыл ему вчера отдать, пусть познакомится… — И уже на ходу: — А с тебя причитается.

Я ничего не понимал и злился на Пахорова. Совсем очумел парень. А каким был собранным летчиком! Все делал обстоятельно. Без спешки.

Подходя к штабу, я, однако, сообразил, о чем говорил Пахоров, и радость захлестнула сердце. Неужели свершилось?! Нет, это слишком невероятно. В своем желании я не мог признаться даже самому себе. Ведь я ничем не отличался от товарищей. Ну, например, ог Шатунова или от того же Лобанова. Ведь они могут счесть это преждевременным.

Еще никогда с таким нетерпением и боязнью (а вдруг это не то, о чем думалось?) я не ждал обще-полкового построения, как в то солнечное первомайское утро. Мне даже разговаривать ни с кем не хотелось, и я стоял в стороне и без конца смотрел на часы.

Приходившие на построение офицеры примыкали к стихийно образовавшимся группам и включались в разговор. Вспоминали какие-то смешные случаи (а их в авиации хоть отбавляй), что-то обсуждали, добродушно подтрунивали над кем-нибудь, договаривались о чем-то. Настроение у всех было самое хорошее. И выглядели все в своих нарядных костюмах с золотыми нашивками замечательно. С любого пиши картину. Наверно, прав был Шатунов, сказав мне однажды, что, чем труднее служба, тем красивее форма, тем больше мишуры навешано на нее. Он утверждал, что это сделано специально. И в качестве примера приводил моряков.

Потом пришли строем, как прекрасные витязи из пушкинской сказки, солдаты во главе с морскими дядьками-старшинами, и все стали строиться по эскадрильям, на ходу поправляя погоны, ремни, ордена.

Был торжественный митинг. Сначала выступил замполит, потом Лобанов — он всегда выступал в торжественных случаях, а после спрашивал: «Ну, как у меня получилось? Верно, неплохо?» — и тыкал в бок: — «Вот, брат, как надо!» После Лобанова слово попросил младший лейтенант Герасимов и наконец старший сержант сверхсрочной службы Лерман.

Смысл их речей до меня почти не доходил, знаю только об одном: они говорили о дне Первого мая и о задачах, которые поставил в своем праздничном приказе Министр обороны СССР.

— Неустанно повышать бдительность и боевую готовность, держать на должном уровне обороноспособность страны — вот главная наша заповедь, — говорил Лерман.

Я все ждал, когда дадут слово начальнику штаба. И вот наконец он вышел и развернул бумагу. Приказ из дивизии.

Сердце билось редкими гулкими ударами. Как-то к этому отнесутся товарищи?.. Названо несколько фамилий, моей среди них пока нет. Кого-то назначили заместителем командира полка полетной подготовке. Я даже не расслышал фамилию. Наконец начальник штаба стал называть фамилии новых командиров звеньев.

— Старший лейтенант Простин, — прочитал он и посмотрел в мою сторону. Все тоже посмотрели. Стоявший рядом Шатунов локтем толкнул меня в бок:

— Поздравляю, старик.

Я ничего не ответил. Отнялся язык.

События разворачивались с неимоверной быстротой. На другой день меня вызвал к себе командир полка и сказал:

— На базе техники соседнего полка дивизия проводит методические сборы командиров звеньев. Оформляйте документы и поезжайте.

— Когда я должен быть там?

— Завтра.

Узнав об этом, Люся расстроилась. Я убеждал жену, что мне нелегко уезжать, но служба требует. Я говорил и не верил своим словам. Мое сердце было уже там, где должны собраться на учебу молодые командиры звеньев.

— Ты ведешь себя со мной как с маленькой. Я ведь понимаю. И очень рада за тебя, — сказала Люся. — Только прошу тебя, мой командир звена, будь осторожнее. Помни, у тебя семья. — Она разлохматила мне волосы и покачала головой. — И совсем ты не похож на командира. Уж хоть бы усы завел, как Лобанов. Только у тебя зеленые будут. Лучше не надо.

Была и еще причина, почему я спешил хотя бы на время уехать из полка, — это мои вконец разладившиеся отношения с Лобановым.

После построения, где был зачитан приказ из дивизии, товарищи подходили ко мне и поздравляли с новым назначением, были рады за меня, говорили какие-то приятные слова, немножко шутили, называли своим наставником. А Семенихин, пожав мою руку, прямо сказал:

— Теперь вы должны быть образцом не только для экипажа, но и для всего звена. Надеюсь в скором времени услышать, что ваше звено объявлено отличным.

— Постараюсь, — сказал я, испытывая радостное чувство за добрые слова товарищей и командиров.

Но эту радость омрачил Лобанов. Он тоже подошел и с усмешечкой протянул руку.

Я думал, что он перестал дуться на меня за критику, и с удовольствием сжал ему крепкую ладонь.

— Спасибо тебе, — не выпуская моей, сказал он. — Подсидел все-таки. Герой!

До моего сознания не сразу дошли его слова, а потом, когда их смысл стал ясным, я вдруг почувствовал, как катастрофически краснею.

Он поморщился:

— О, да ты еще можешь стыдиться. Я повернулся к нему боком:

— Так думать глупо.

— Зачем же ты думаешь? — живо спросил он. — Или совесть заела?

Да, мне было немного совестно. Я помнил тот день, когда Истомин забрал из строевого отдела документы на Лобанова, подготовленные к отсылке в дивизию, вместо них чуть позднее были посланы мои. Мне об этом рассказал по секрету писарь строевого отдела. Нет, я не стал бы выступать на собрании, если бы знал, что так получится. Но теперь об этом можно было только сожалеть.

— Ты извини, но так думать… Я не хотел, я не знал… — лепетал я, чувствуя себя виноватым. Это подлило масла в огонь.

— А, брось! Скажи, решил выслужиться, мой командир звена, — в последние слова он постарался вложить как можно больше яду. — Ну, ну, продолжай в том же духе и далеко пойдешь. — Он приложил руку к козырьку и громко щелкнул каблуками. Со стороны, наверно, все выглядело очень трогательно. Товарищ поздравляет товарища с повышением в должности.