— Так как же нам поступить? Значит, я тоже могу лгать?

— Я не лгал.

— Могу умалчивать, если это мне будет подходить?

— Можешь. Но ты должна быть уверена, что твое молчание лучше, чем слова. Недаром говорят: «Слово серебро, а молчание золото».

— Спасибо за нравоучение. Ты становишься похожим на мать. Вот что значит общение с хорошими людьми.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что я не хочу играть с тобой в молчанку, — она кинула мне на колени куртку, — не хочу быть бессловесным существом.

— Не говори, пожалуйста, глупостей. И не устраивай мелодрам.

— Это не глупость. Скажи своей матушке, что я приехала сюда не для того, чтобы быть ключницей и разводить кур и свиней.

Она отвернулась. Теперь я видел ее тонкий, красивый и надменный профиль. Ее подбородок конвульсивно подергивался.

— Что ты говоришь, Люся? Кто тебя заставляет?.. Я хоть раз делал намек на это?

— И денег твоих не надо, — Люся всхлипнула. — Я сама умею зарабатывать.

— Успокойся. Ты говоришь глупости.

Я, признаться, не ожидал, что Люся так может все повернуть. Что ей наговорила наша хозяйка? Мне хотелось притащить ее за волосы и заставить все повторить.

— Я хочу работать. Мне все здесь опостылело. Я хочу быть свободной, чтобы никто меня не мог упрекнуть, что сижу на чьей-то шее и «отращиваю окорока»!

Я невольно усмехнулся, посмотрев на Люсю. Мне пора было уходить.

— Я все знаю, — сказал я. — Ты успокойся. Мне ведь тоже нелегко, оттого что ты не имеешь возможности применить на деле свои силы, свои знания и способности. А на маму не обращай внимания. Она старый человек. Жить нам с тобой, а не с мамой.

— А для матери ты что, уже гроб приготовил? — послышался за окном мамин голос. — Рано еще мне помирать. — Она стояла с мешком картошки в руках. Тонкие поджатые губы у нее страдальчески вздрагивали. Я опешил и несколько мгновений не мог ни шагу ступить, ни слова сказать. На душе у меня и без того было тяжело, а тут словно кто-то туда еще жаровню углей всыпал. Люся смотрела на меня с испугом. Но она не потеряла рассудка.

— Вы неправильно его поняли, — сказала она, подходя к окну. — Он вас очень любит.

— Оно и видно, — мать все еще не убирала мешок, точно раздумывала, не унести ли его назад.

— Ничего вам не видно. Он очень вас любит. Очень любит. Очень. — Она вдруг прислонилась к оконному косяку и беззвучно зарыдала, подрагивая худенькими плечами.

Мать тоже всхлипнула, выронив из рук мешок. Картошка с грохотом покатилась.

Я не знал, кого и как мне успокаивать, и все стоял и смотрел на обеих женщин.

Мать машинально вытерла о передник натруженные костистые руки и шагнула к окну. Она молча пригнула Люсину голову к своей давно высохшей груди. Люся зарылась лицом у нее в платке и все продолжала подергивать плечами. По темным морщинистым щекам матери покатились крупные слезы.

Я хотел подойти к женщинам, но мама так на меня посмотрела, что я невольно отступил назад, снял висевший на гвозде шлемофон и толкнул дверь. На кухне загрохотало. И я увидел сидевшую на полу хозяйку. Она морщилась и терла свой лоб:

— Полегче надо.

«Так и надо, — подумал я, — не будешь подслушивать и заниматься сплетнями».

Я вышел на улицу и направился на аэродром.

«Все это мелочь. Сейчас главное — сосредоточить внимание на предстоящем полете, — говорил я себе. — Ну повздорили. Вез этого, говорят, не бывает в семьях.

Ну хватит, хватит об этом, — перебивал я свои мысли, — надо думать, как буду сегодня стрелять по воздушной мишени. А то, что Люся захандрила от безделья, — это факт. С каким энтузиазмом она работала на постройке аэродрома! Каждое ее письмо дышало оптимизмом, бодростью. Я нарадоваться не мог. А вот сникла, скисла. Нужно что-то предпринять, но что, что? Эх! Нашел время! Сейчас надо еще раз с начала до конца продумать свои действия во время выполнения маневра при стрельбе по мишени. Значит, так: перед запуском двигателя проверяют исправность работы прицела и фотопулемета…»

— Товарищ лейтенант, здравия желаю, — это Брякин. Подбежал возбужденный, в глазах нетерпение. — Мы сейчас спорили насчет проверки оборудования и арматуры самолета. Я говорю, надо сначала убедиться, что бортовой аккумулятор и все автоматы защиты…

— Подожди, Брякин. Не до тебя. Иди-ка лучше спроси техника звена.

Брякин замучил всех своей дотошностью. Сначала мало кто придавал серьезное значение его вопросам. Отвечали на них скороговоркой, как-нибудь. Но ефрейтора не удовлетворяли ответы — то, что говорили, он знал, он требовал обстоятельного рассказа, часто при этом делал сам уточнения и дополнения. И тогда мы увидели, что перед нами человек, который действительно решил стать механиком. Мы стали подыскивать ему какие-нибудь каверзные вопросики, но посадить Брякина в калошу было не так-то легко.

То, что я так бесцеремонно обошелся с ним, обескуражило парня.

— Сами говорили, спрашивать вас в любое время, — он шмыгнул носом и пошел прочь. — Не хотите — не надо.

Сделалось жаль ефрейтора.

— Подожди, Брякин.

Он не оглянулся, может, не расслышал.

На линии предварительного старта около санитарной машины толпились летчики в синих куртках, с пристегнутыми к коленям планшетками, со шлемофонами и кислородными масками в руках.

Александрович, которого с легкой руки Лобанова теперь все называли за глаза эскулапом, делал медицинский опрос летчиков. Обычно он спрашивал о самочувствии, как спалось, как настроение. Мне не хотелось отвечать ему на эти вопросы, и я не пошел туда, а остановился около планеров-мишеней, выкрашенных в темно-зеленый цвет.

Планеры напоминали каких-то хищных птиц с длинными, острыми, трехгранными носами и вынесенными назад крылышками. Поставленные в ряд, они, казалось, вот-вот сорвутся с места и прыгнут прямо в небо — такой был у них внушительный и грозный вид.

Я задумался: давно ли, казалось, самолеты-буксировщики (чаще всего это были легендарные «Поликарповы») медленно таскали за собой белый полотняный конус, а истребители или штурмовики один за другим атаковали надутую воздухом колбасу.

Изрешеченный пулями конус отцеплялся над аэрородромом и плавно падал на землю. Специалисты воздушно-стрелковой службы, или, как их называют в полку, «специалисты огня и дыма», вместе со стрелявшими летчиками тщательно обследовали его, подсчитывая, сколько пробоин красного цвета, сколько зеленого, желтого, синего… (Пули каждого летчика красились перед полетом в свои цвет.)

Но изменились скорости самолетов, а тихоходный тряпочный конус не мог имитировать быстролетящую цель. Да и форма его далека была от формы самолета. И вот вместо конуса к буксировщикам, на этот раз уже реактивным бомбардировщикам, прицепляли такие планеры-мишени. Они носились с огромной скоростью, и попасть в них было не так-то просто.

Мимо меня по рулежной дорожке то и дело проходили тягачи с прицепленными к ним самолетами. Я помахал планшеткой стоявшему в одном из них капитану Кобадзе и пошел на стоянку.

— Значит, так, — повторил я, — перед запуском двигателя проверяю исправность работы прицела и фотопулемета. Интересно, что они сейчас там делают? Успокоились или все еще выясняют отношения?

Летчики, пользуясь свободной минутой, стали пасовать ногами консервную банку. Она с грохотом каталась по земле от одного к другому. Только Пахоров стоял в стороне и, прикрыв глаза ладонью, читал шепотом, словно молитву творил, инструкцию летчику по эксплуатации и технике пилотирования. Он никогда не выпускал ее из рук. Его постоянная угрюмая сосредоточенность и настороженность нас поражала. А однажды он забыл инструкцию дома, и его жена принесла ее на аэродром.

Проходивший мимо Одинцов сделал «футболистам» замечание.

— Не понимаю, — пожал плечами Лобанов. — Почему люди, становясь старше, удивляются тому, что делали сами в эти годы? — И пнул банку в сторону.