На похороны приехали воспитатели и дети из ярославского детского дома, в котором вырос и с которым поддерживал тесную связь до последнего дня Гиви Кобадзе.

Остановившись у нас на ночь, директор детского дома рассказала столько интересных подробностей о его детских годах, что об этом можно бы написать увлекательную книгу.

Слушая старую, седую женщину, Люся то и дело прикладывала к глазам платок, а под конец и совсем разревелась. Заплакала и директор.

Теперь воспитанники детского дома стояли у гроба и плакали, как дети плачут по отцу.

Еще два дня назад наш городок напоминал цветущий сад, теперь он выглядел голо и пустынно. Все до одного цветка, которые так любил Кобадзе, были срезаны и положены к ногам капитана. Не стало цветов и в садах у колхозников из соседних с гарнизоном деревень. Только подсолнухи, понурив желтые головы, продолжали стоять на месте, словно в почетном карауле.

Отгремели последние залпы из карабинов и пистолетов, вырос из земли и уже засыпан цветами высокий холм на могиле, а люди все не уходили и шапок не надевали. С обмякшими, заплаканными лицами толпились около врача Александровича, на руках у которого прямо в вертолете умер капитан.

Его рассказ о последних минутах Кобадзе тихо передавался из уст в уста, обрастая подробностями, которые передавали Лобанов и Шатунов, летавшие на место катастрофы с Александровичем.

Оказывается, я был близок к истине. Кобадзе ударился головой о прицел и потерял сознание. Когда пришел в себя, его самолет вовсю штопорил, теряя за каждый виток по четыреста метров высоты.

Кобадзе не видел горизонта, на него сильно действовали отрицательные перегрузки. Ему не сразу удалось определить направление вращения самолета, а когда он наконец разобрался и мог начать вывод самолета из перевернутого штопора, было поздно.

Капитану оставалось одно — катапультироваться. И с этим нельзя было медлить.

Он снял ноги с педалей и поставил их на подножки сиденья, прижал голову к подголовнику и застопорил привязные ремни.

Ему оставалось сбросить фонарь, упереться ногами в подножки сиденья, а руками в поручни, прижать руки к туловищу, напрячь мышцы тела, закрыть глаза и рот, потом нажать рычаг выстрела.

Парашют, едва успев раскрыться, повис в верхушках деревьев. Кобадзе пулей проскочил вниз сквозь сучки и ветки, они срывали с него одежду, а вместе с ней и кожу, и мясо на руках и ногах. Когда белый купол зацепился за верхушки, паденье мгновенно прекратилось. Капитана дернуло, и он опять потерял сознание. На этот раз оно возвращалось медленно и мучительно. Капитану что-то грезилось наяву, казалось, что он попал в огромную мясорубку и она мелет-мелет его и не может перемолоть. Сквозь горячие красные пятна крови он вдруг увидел бледно-голубое осеннее небо и виражирующий самолет.

В лесу было тихо и пустынно. Какая-то птичка качалась на ветке совсем близко и смотрела на висевшего над землей капитана блестящими бисеринками глаз.

Капитан попробовал пошевелиться и застонал, птичка улетела. Потом он увидел, как из порванной на руке жилы бежит кровь. Рассыпаясь в воздухе на мелкие блестящие зерна, она падала вниз.

Капитан хотел зажать рану другой рукой, но она не повиновалась, была вывихнута. Тогда он поднес руку КО рту и захватил жилу зубами. Кровотечение немного унялось, но рот капитана то и дело наполнялся горячей соленой кровью, которая свертывалась и не давала дышать. Приходилось сплевывать, а потом снова ловить зубами поврежденную жилу.

Силы оставляли Кобадзе, и, когда прилетел вертолет, он уже не мог шелохнуться.

Александрович предпринял все, чтобы спасти капитана, но безуспешно. Скоро сознание Кобадзе начало мутиться. С помощью укола Александровичу удалось вернуть его на несколько минут к действительности.

— Хочется жить, — сказал капитан.

— Вы будете жить, — Александрович поддерживал голову капитана.

— Не перебивайте, — капитан помолчал, обводя долгим безнадежным взглядом склонившихся над ним людей, потом закрыл глаза, и по смуглым, обтянутым кожей щекам покатились слезы.

— Передайте командиру, я иначе не мог, — продолжал он с придыханиями. — Мы не должны давать им безнаказанно шпионить. Только внесите поправки. Оболочка шаров разделена на отсеки. Как трюм корабля. А в некоторых, как видите, есть и взрывчатка. Большой разрушительной силы. Об автоматическом сбросе балласта я уже передавал.

С минуту он лежал неподвижно, потом снова открыл глаза.

— Вот и все… Алеше Простину, пусть вещи товарищам… На память. Кто пожелает. Отойдите, я хочу видеть небо.

Он умер с широко раскрытыми глазами.

В день похорон на обед летчики пришли все одновременно. Пришли и жены. Столы были сдвинуты вместе, оба ряда упирались в стол, за которым обычно сидел Кобадзе. Молча и тихо сели на места, а одно, с поставленным прибором, оказалось незанятым. Невольно вспомнился рассказ капитана о нетронутых столовых приборах в дни прощаний с боевыми друзьями, которые не возвращались с заданий. Да, было все как в войну. И тогда, наверное, такие же суровые лица были у товарищей, которые, выпивая свои боевые «сто грамм», давали клятву павшим в бою друзьям драться так же, как они, и, если нужно, так же отдать свою жизнь.

Командир полка поднялся с бокалом. Он был бледен, и эту бледность не могли скрыть даже пятна ожогов. Мы тоже встали.

— Наша большая семья понесла невозвратную утрату, — сказал Молотков. И кто-то тихо всхлипнул на другом конце стола. — Мы проводили в последний путь нашего замечательного товарища, друга и командира.

Глаза то и дело застилало поволокой, я плохо видел, и до моего сознания доходили только отдельные слова Молоткова о живом, творческом подходе к делу капитана Кобадзе, о том, что он никогда не замыкался в кругу личных интересов, о его неуемной энергии и юношеском задоре.

Я думал о своем друге, который был мне как старший брат, как отец. Всегда такой чуткий и добрый, он помогал в беде, но никогда не прощал ошибок. За это я и любил его так крепко и преданно.

— Мы не должны забывать о происках и коварстве врага, — говорил Молотков, и я видел перед собой Кобадзе, атакующего высотный автоматический аэростат. — Он-то не забывал этого и погиб как герой. Каждый из нас, если нужно, повторит подвиг капитана Кобадзе.

Стало напряженно тихо. Меня толкнули в бок:

— Пора, Простин…

Я взял со стола, за которым раньше сидел Кобадзе, бокал из темного хрусталя и стал обносить его по рядам. И каждый молча тянулся к нему со своим бокалом.

«Так вот и люди тянулись к капитану», — думал я в эту минуту. Пальцы у женщин слегка дрожали, а когда я поднес бокал к Нонне Павловне, она вдруг громко заплакала и расплескала вино. Может быть, она любила не так, как любили его мы. Конечно, он заслуживал женской любви. Но я растерялся. Было немного неловко за Нонну Павловну, за то, что она выдала себя в такой неподходящий момент. Уж лучше бы она не являлась сюда.

— Проходи, — тихо сказал мне стоявший с Нонной Павловной летчик.

Чокнувшись со всеми, я подождал, пока присутствовавшие на поминках выпьют вино, а потом хлопнул бокал об пол.

Спи спокойно, дорогой друг! Мы постараемся, чтобы над тобой всегда было чистое, мирное небо.

Вечером к нам зашли Лобанов и Шатунов. Шел дождь, оба были в длинных намокших плащ-накидках и чем-то напоминали средневековых рыцарей, скрывавших свои доспехи под темно-зелеными тогами.

— Послушай, ты ведь не куришь, — Николай откинул с головы капюшон. — Отдай мне трубку капитана.

— У него их три.

— Ту, с Мефистофелем.

Я открыл чемодан Кобадзе и достал трубку:

— Бери и помни.

Лобанов вынул папиросу и ссыпал в трубку табак, как когда-то делал это Кобадзе.

— Курить можно? — он посмотрел на Люсю. Только теперь я заметил на его губе тонкие и редкие подбритые усики.

Она кивнула, хотя раньше никогда никому не разрешала курить в комнате.