— Самолеты посадку произвели, — и сообщил время.

Кто-то шумно вздохнул. Все пришло в движение. Оператор открыл шторку на окне. В белом дневном свете померкли экраны с зеленоватыми кольцами разверток и лампочки подсвета органов настройки. На лицах людей лежали смертельная усталость и печать недавнего страха за товарища.

Положив трубку, Веденеев велел выключить магнитофон, записывающий команды операторов и начальника посадки.

— Всей дежурной смене объявляю благодарность, — сказал командир полка. — А над дикцией вам надо поработать, — обратился он к Веденееву. — Начальнику посадки свое волнение рекомендуется держать за семью замками. Тогда и летчик в воздухе будет чувствовать себя спокойнее.

Командир посмотрел на часы и вышел на улицу. Перед ним теперь стояла сложная задача: как поступить с Шатуновым? С одной стороны, его нужно было жестоко наказать за невыполнение приказа, а с другой — похвалить. Шатунов не бросил самолета, совершил посадку в сложнейших условиях. Шатунов спас дорогостоящую машину.

На самолетной стоянке я зашел в домик дежурного по аэродрому и, выбрав минуту, когда все вышли, снова позвонил в родильный дом.

— Пока все без изменений, — ответила дежурная сестра. — Позвоните через часок. — Ее голос мне не понравился. В нем чувствовалась какая-то скрытая тревога.

— Как она себя чувствует?

Сестра ответила не сразу. Она словно совещалась с кем-то. В мое сердце закралось нехорошее предчувствие.

— Пока неплохо, — наконец ответил приглушенный голос.

— Почему пока?

— Потому что сказать точно пока никто ничего не может. Будем надеяться, что все обойдется хорошо.

— А разве есть какие-нибудь сомнения?

— Сомнения в таких делах всегда могут быть. Позвоните попозже, — повторила она и повесила трубку.

Я видел, что сестра словно что-то не договаривает. Но что?

«Помучиться ей, конечно, придется», — вспомнил я слова старой няни.

Не раздумывая долго, я побежал к Александровичу, который находился на старте.

Дорогой мне повстречались Лобанов и Шатунов. Они, как всегда, о чем-то спорили. Вернее, спорил Николай, а Михаил бросал в ответ на доводы друга категорические «нет», «нет» и «нет». «Сколько мужества, собранности и выдержки потребовалось Шатунову в воздухе! — подумал я. — А он идет, как будто и не был на волоске от смерти. Что там ни говори, а его отец, военный летчик, погибший в Отечественную войну, мог бы гордиться таким сыном». Я протянул обоим руки.

— Поздравляю вас. Что у тебя стряслось, Шатунов?

— Отвертка попала в рычаг управления двигателем. Ну и заклинило.

— Кто же ее уронил в кабину?

— Еще не выяснили. Там сейчас целый синклит. Во главе с командиром полка.

— Кому-то не поздоровится.

— Технику самолета в первую очередь.

— Ну а как с тобой?

— Грозился отстранить от полетов.

— Это он в шутку, — сказал Лобанов. — Вообще-то старик доволен. Хотя Мишка и поставил его в неудобное положение.

— А ты куда? — спросил Шатунов. Он не любил, когда говорили о нем.

— Ищу доктора.

— Он тоже там. Мы разошлись. Александрович понял меня с полуслова.

— Полеты кончились, — сказал он. — Можешь брать машину и ехать. Или вот что, поедем-ка вместе.

Я крепко сжал его руку и сел в машину.

Через полчаса мы были уже в родильном доме. Александровича там хорошо знали. Получив халат, он ушел, велев мне подождать его в комнате приема передач.

Потянулись томительные минуты. Я сидел как на иголках.

Потом вышла молодая сестра с подобранными под белую шапочку волосами. Я бросился навстречу.

— Вы Простим?

— Да. Что-нибудь случилось?

— Врач Александрович передал, что не сможет выйти к вам. Просил подождать.

— А где он?

— В операционной.

— Что он там делает? Почему вы все чего-то недосказываете?

— Он там сейчас за второго ассистента, потому что идет сложная операция.

Сестру строго позвали из глубины коридора, и она, извинившись, ушла.

Я опять остался один. Откуда-то на мгновение послышались приглушенные стоны и детский плач. Я ходил из угла в угол, почувствовал потребность закурить. Но папирос у меня не было, я давно бросил курить. Я знал, что там, в глубине коридора, за несколькими стенами, совершается что-то очень трудное, и чувствовал себя так же отвратительно, как во время недавней посадки Шатунова. Нет, это было глубже. Столько испытаний за один день! Я думал о словах старой няни, о том, что потом мы будем обо всем этом говорить, о сыне. Я не очень-то понимал, почему смогу его полюбить.

Ну почему никто не появляется? Почему мне никто ничего не скажет? И вдруг я подумал о самом страшном. Нет, я думал об этом и минуту назад, но сейчас было иначе. Как будто страшное уже наступило. Это так же, как если бы Шатунов не сумел посадить самолет. От страха у меня зашевелились волосы на затылке. Я рванул дверь и побежал по коридору, в конце которого скрылась сестра. Навстречу мне вышел Александрович. Плоское одутловатое лицо его было возбуждено и лоснилось от пота.

— Туда нельзя, — сказал он, беря меня за рукав. Только сейчас я почувствовал, какие у него сильные руки — руки хирурга.

— Как Люся? Она жива? — вырвалось у меня помимо воли.

— Конечно, — он попробовал улыбнуться, но это не вышло.

— Что с ней, доктор?

— Трудные роды. Без хирургического вмешательства не обошлось. Сейчас ей сделали вливание крови.

— Ребенок?

— Жива.

— Значит, девочка?

— На вас похожа.

Я опустился на лавку.

— Что собираетесь подарить жене на восьмое марта? — спросил командир полка, вызвав меня в кабинет.

Вопрос, признаться, меня насторожил. К чему он вдруг заговорил об этом?

— Все зависит от нашего военторга, товарищ полковник!

— Ловко. Да, братец мой, мы все зависим от него. Я вот недавно проходил по квартирам офицеров и увидел: обстановка почти у всех на одно лицо — дорогая, красивая, а глаз не радует. Одинаковые шторы на окнах с оборками и кистями, стулья, коврики и картины. Как в благородном пансионе у эмигрантки Фальбала. Помните, у Пушкина? Даже вышивки. К кому ни придешь, у всех крыловская «Ворона и лисица». Сговорились, что ли, наши женщины?

Я невольно засмеялся, вспомнив, как перед самыми родами Людмила тоже купила этот рисунок на материале, решив сделать вышивку каким-то, не то болгарским, не то румынским, крестом.

— Вкусы хозяев квартир определяет военторг. Берут то, что есть, товарищ полковник.

Полковник покачал головой:

— Надо будет тряхнуть их хорошенько. Ну об этом после. Думаю, нынче облегчим ваше положение. Нынче вы подарите ей вот это, — он взял со стола конверт, — она не станет обижаться, хотя ваш подарок не будет в гарнизоне уникальным.

— Что это?

— Увидите сами. А теперь вы свободны, — он лукаво улыбнулся, подав мне руку, и крепко сжал ее.

За дверью я вскрыл конверт и увидел ордер на комнату в новом доме. Мне хотелось броситься назад к Молоткову и расцеловать его, как отца, по командир не любил сентиментальностей.

Зажав в руке конверт с ордером, я сбежал с лесенки и, не раздумывая, помчался в конец «Невского проспекта», где в окружении молодых деревьев возвышался двухэтажный красавец с большими окнами. На свой убогий домишко, стоявший в тупичке, я даже и не взглянул. Только усмехнулся, представив, какие глаза сделает наша хозяйка, узнав о переезде.

Через пять минут я уже стоял посреди своей комнаты, так вкусно пахнувшей краской и деревом, и смотрел через широкую балконную дверь на заснеженную улицу.

— Чудо, чудо, — твердил я, не веря счастью, и все ощупывал руками голые стены, оклеенные красивыми обоями. — Знала бы Люся! Как бы обрадовалась!

Но Люся находилась еще в родильном доме. Уже около месяца я не видел ее. И девочку нашу не видел, которую мы назвали Иринкой. Но, пожалуй, не было дня, чтобы я не получал от Люси письма. Писать о нашей Иринке для нее стало потребностью. Просто удивительно, как она могла так много видеть в этом крошечном беспомощном существе. Никогда бы не подумал раньше, что у крошки уже может быть свой характер, свои вкусы и даже свои привычки, что у нее мои, маленькие широко расставленные глаза без ресниц и оттопыренные уши. А на носу у дочки какие-то белые пупырышки. Ну и красавица же у нас вырастет! Впрочем, говорят, все еще может десять раз перемениться. Неужели она так и останется с пупырышками?