— А куда же девать окурки?

— Поставим красивые урны из гипса в виде птиц с раскрытыми клювами. Я видел такие урны в одном из санаториев.

Из-за елочек выбежала трехлетняя дочка Александровича, а за ней Люся. Голубой свитер облегал ее уже чуть-чуть начавшую полнеть фигуру. Он ей очень шел.

— Ну как, нравится? — улыбнулась она, беря девочку за руку. Раньше Люся никогда не останавливалась около детей, а теперь, когда ждала ребенка, не могла пройти мимо ребят, которые копались в песке. Одаривала их конфетами, баловала.

— Ну что молчишь? — Люся посмотрела кругом. — Или не нравится?

— Замечательно. Ты в этом свитере каталась на лыжах?

— Да. Но какое отношение это имеет к елочкам?

— К этим никакого. Я просто вспомнил, как однажды гнался за тобой на лыжах один военный. Ты была в этом свитере.

Люся нахмурила брови, пытаясь вспомнить, о чем я говорил.

— Кажется, что-то было такое. Неужели я тебе рассказывала? Я тогда натянула ветку, а потом, когда этот тип подъехал близко, отпустила. Его так стегануло по лицу, что он не захотел уже продолжать погоню.

— Ничего ты не рассказывала. Этим типом был я, Тогда впервые я и увидел тебя.

— Серьезно? И ты молчал.

— Я просто забыл об этом. А свитер напомнил. Врач ушел в санчасть, и мы разговаривали одни.

— Очень приятно познакомиться, — она откинула голову назад, приняв важную позу, и протянула руку.

Я сразу заметил, что Люся в чудесном настроении и чем-то очень взбодрена. Неужели тем, что уехала мать и мы снова остались одни?

— Как съездила? — спросил я, любуясь Люсей.

— Замечательно. Ты знаешь, Нонна Павловна познакомила меня с начальником лекторской группы Дома офицеров — не волнуйся, он старик, — и теперь ты можешь поздравить: мне поручили подготовить лекцию на медицинскую тему и выступить перед женами офицеров.

— Будешь выступать?

— Конечно. Бели лекция пройдет хорошо, поручат другую.

Я вдруг вспомнил, как когда-то Кобадзе затаскивал Нонну Павловну в лекторскую группу. Это было нужно, чтобы занять Нонну Павловну, направить ее энергию по нужному руслу. Бедный капитан! Он хотел уйти от собственной любви. Нонну Павловну он действительно занял, но любить ее, кажется, не перестал.

— Уверен, что ты справишься, — сказал я. И подумал: «Может, эти лекции и Люсю отвлекут от нелепых и вредных размышлений о том, что ее жизнь проходит впустую».

— Да, позабыла самое смешное, — Люся понизила голос до шепота и покосилась на дверь санчасти. — Сегодня какой-то дядечка уступил место в трамвае.

— Что же смешного тут?

— Ты не понимаешь. Он заметил, что я в положении.

— Не думаю.

— Нет, он заметил, заметил, — эти слова Люся произнесла с гордостью. Потом тихо и счастливо засмеялась. — Я, конечно, села, хотя знаю, что сидеть в моем положении не рекомендуется. Но не хотелось, чтобы он разуверился.

— Ты смешная.

— Ну и пусть. — Она покосилась на живот, чуть пригладив юбку. — А у меня в самом деле заметно?

Мне не хотелось разочаровывать Люсю.

— Если, конечно, приглядеться.

— А ты меня не разлюбишь?

— Наоборот. Буду любить еще крепче.

— Это верно?

— Верно.

— Какой ты хороший, Алешка! Пойдем скорей домой. Мне так хочется побыть с тобой вдвоем. А тебе?

— И мне.

— Это верно?

— Верно.

Разговор и дальше продолжался в таком же духе. На Люсю нахлынул какой-то прилив нежности, и она спешила высказать то, что в другое время, наверно, никогда бы не сказала.

Мы шли, держась за руки, по «Невскому проспекту» и не узнавали его. Так он преобразился. Серая лента асфальта была обрамлена широкими зелеными и желтыми полосами с выложенными на них лозунгами из белых и красных камешков.

— Ну как, нравится? — на этот раз спрашивал я.

— Очень! Представляю, как весной будет здесь, когда все зацветет.

— А осенью? Когда вырастут яблоки и груши?

— Тоже замечательно. Что ни говори, а мама на большое дело подняла людей.

Я слушал и не верил ушам. Неужели это говорила Люся, которая терпела мою мать только потому, что она была моей, которая за все время, пока мама была у нас, так и не назвала ее никак, хотя, я знаю, маме хотелось, чтобы Люся называла ее так же, как я называю ее.

С капитаном Истоминым мы ладили неплохо. Он умел учить, и я учился у него. Часто поражался, как этот уже довольно пожилой человек (он был чуть ли не в два раза старше молодых летчиков) не выдыхался, не сдавал, летая намного больше, чем мы.

Я не думал, чтобы Истомин испытывал блаженство от полетов, упивался своим «высоким» положением в воздухе. Просто он добросовестно делал работу, которая ему была поручена. Ему нужно было выполнять свой план и вывозить на спарках других. Но в отличие от Сливко, который однажды замещал командира эскадрильи, он не загонял молодежь в правый нижний угол плановой таблицы, то есть в конец. И если полеты по каким-то причинам прерывались, мы все равно успевали выполнять свои упражнения.

Я не знаю, помнил ли Истомин о словах Молоткова, когда тот говорил, чтобы инструкторы опирались на летчиков, побывавших в центре переучивания, потому что сам он не спешил с этим. И только когда летчики эскадрильи приступили к полетам парами и строем, он объявил на построении фамилии ведущих из числа молодежи. Среди них была названа и моя.

Ко мне прикрепили ведомых Пахорова и Приходько. С тем и другим я учился в летном училище. Обоих хорошо знал.

Пахоров, рослый, худой, но широкий в кости парень, с огромной нижней челюстью и маленькими темными глазками, все подвергал сомнению. Был аккуратен и осторожен. Прежде чем сесть в самолет, долго осматривал его, и за это Истомин хвалил летчика:

— Правильно, доверяй, но проверяй.

Пахоров не говорил необдуманных слов, а чаще молчал. Отличался хорошей памятью и исполнительностью.

А Приходько, невысокий ростом и неплечистый, с тонкой, почти мальчишеской шеей, с манерами отпетого школяра, всему верил на слово. Смотрел на жизнь через розовые очки. Не старался и не умел хитрить. Ему частенько попадало от начальства за несоблюдение формы. Так, фуражку он всегда носил набок, как какой-нибудь тракторист с плаката или картины.

Я с жаром взялся за дело и сразу же увидел, что не может Истомин заткнуть все прорехи, думать за всех.

Пахоров считался снайпером, но не любил летать строем, не выдерживал интервала, норовил отстать, а то вдруг выскакивал далеко вперед. На мои замечания он почти не реагировал.

Приходько, наоборот, все жался бочком к ведущему, как цыпленок к клухе. Казалось, того и гляди срежет мне плоскостью фонарь кабины вместе с головой. И взгляд свой он по этой причине, вероятно, приковывал к самолету ведущего, а ведь ведомый назывался щитом командира и должен был действовать, сообразуясь с обстановкой, грамотно и, главное, инициативно.

Оба летчика по групповой слетанности считались в числе середнячков.

И я рассудил так: раз меня назначили ведущим, значит, мне нужно вести их не только в небе, но и на земле, значит, мне нужно «отнять» своих ведомых у Истомина.

До недавнего времени молодые летчики-штурмовики знали о воздушном бое только из книг да из рассказов старых служак, на глазах у которых в войну истребители прикрытия завязывали с вражескими истребителями жаркие схватки. Особенно об этом любил рассказывать Сливко. Мы знали, он сам вступал в такие бои и сбил двух «глистов» — так Сливко называл желтобоких «мессершмиттов». Ну, а нам в воздушных боях участвовать не приходилось.

Теперь же согласно курсу боевой подготовки мы должны были научиться драться в воздухе. А это оказалось нелегко, и первые наши бои были похожи на бестолковую беготню молодых петушков друг за другом.

Самым трудным было научиться держаться в хвосте у противника. А о том, чтобы создать условия, при которых возможно прицеливание и ведение стрельбы, сначала никто и не думал.