И почему-то вместе с радостью в сердце вошла грусть. Было жалко расставаться с добрыми поршневыми штурмовиками, послужившими верой и правдой всю войну и еще несколько лет, снискавшими к себе любовь и уважение у всех родов войск.

Через четверть часа мы уже шли с инструктором от самолета, который тотчас же облепили техники. Голова еще гудела, но ноги, почувствовав твердую землю, бежали резво, как будто и не мои.

Перед тем как повернуть к стартовому командному пункту, инструктор остановился и протянул руку.

— А вы держались стойко. Поздравляю.

— Было трудно, — неожиданно для себя сказал я. — Знаю. Мне, когда я первый раз попал в зону, пришлось труднее.

— Серьезно?!

— А теперь я как рыба в воде.

Ребята обступили меня. Им предстояло совершить то, что я совершил. В глазах у каждого можно было прочитать один вопрос: как прошел полет?

— Ну, не так страшен черт, как его малюют? — спросил Шатунов. Он вспомнил мои опасения, высказанные в первый вечер по приезде в центр переучивания. Мне не хотелось вдаваться в подробности.

— Интересного много, — сказал я, посматривая, куда бы присесть, — у меня противно дрожали в коленках ноги. — Увидите сами. И черт очень милый, — в эту минуту я знал, что обуздаю его. — Только не забудьте проверить на земле противоперегрузочное устройство.

Как я ждал этого воскресенья! И вот наступило. Сегодня не нужно сидеть «от» и «до» в классе и слушать лекции по аэродинамике больших скоростей, не нужно ехать на аэродром.

Сегодня я распоряжался временем.

Начал с того, что не стал завтракать, — решил скорей попасть в город. Кобадзе проводил меня до шоссейки, где обычно «голосовали» перед попутными машинами, и подал руку:

— Думаю, все будет хорошо. — Он поймал на ладонь снежинку. — Главное, свет Алеша, в таких делах — настойчивость.

Я хотел рассказать капитану, и на этот раз проявившему ко мне искреннее участие, о своем плане, но не знал, одобрит ли он его. Искать новое решение уже не было сил.

— И мне так думается, — я не смел взглянуть другу в глаза.

Шофер с груженной песком полуторкой подбросил меня до трамвайной остановки.

— Денег не надо — купи своей Ляльке конфет, — сказал он, прощаясь. — А вот от папироски не откажусь.

— Бросил курить.

— Ну тогда будь здоров.

Я приветливо кивнул и стал ждать трамвай.

«Купи своей Ляльке конфет». Эта фраза засела как заноза. Я представил себя папашей, идущим домой с подарками. На пороге бросается на шею Лялька, что-то горячо шепчет на ухо, идет навстречу жена. Мы садимся на диван и начинаем разворачивать кульки и кулечки. Впрочем, этим занимается Лялька, а мы смотрим и улыбаемся.

Трамвай, скрежеща на повороте колесами, спутал мысли.

Разыскать нужный дом не составило большого труда. Подняться на второй этаж тоже, а вот постучать в дверь было нелегко. «Пусть успокоится сердце, а я тем временем приведу себя в порядок». И я снова и снова поправлял фуражку, галстук, стряхивал снег с погон, разглаживал шинель — тянул время. А сердце, словно назло, билось отчаянно.

Сколько раз мне приходилось стоять перед дверью девушки, не зная, что ожидает впереди, отвергнут или впустят. Было и то и другое.

Пусть же еще раз я испытаю судьбу. Только один раз!

Я постучал. И мгновенно, точно в доме ждали, когда я это сделаю, дверь открылась.

На пороге Люся. Она в пальто — куда-то собралась. Взгляды встретились: как долго я не видел серых, чуть-чуть раскосых глаз, с небольшими, но пушистыми ресницами.

На мгновение в них мелькнули испуг и растерянность.

Молчали. Люся не отрывала руки от дверной скобы, точно раздумывала, как поступить. Потом опустила глаза и прислонилась щекой к косяку.

Я шагнул навстречу.

В прихожей было темно, и это придало смелости. Мои губы нашли ее губы. И тут случилось чудо. Люсины руки обвились вокруг моей шеи.

Мир для меня перестал существовать. В нем были только мы двое.

— С кем ты? — задребезжал где-то сбоку удивленный голос.

Мы отстранились. В дверях я увидел маленькую сухонькую старушку с белыми и блестящими, как стеклянная вата, волосами и суковатой палкой в руках.

— Бабуля, это он! — Люся взяла мою руку и подала старушке. — Познакомьтесь.

«Она обо мне рассказывала! Она вспоминала!»

— Только не через порог. — Старушка отступила в глубину комнаты. — Это вам, нехристям, все равно где целоваться.

Люся подтолкнула меня.

Старушка взяла мою руку цепкими костистыми пальцами и впилась в лицо выцветшими, но не потерявшими еще остроты глазами.

— Наслышана о вас. Премного. Знала, что бог приведет свидеться. И рада познакомиться.

Ее говорливость помогла мне справиться со своим чувством.

Я что-то отвечал, украдкой поглядывая на Люсю, собиравшую со стульев все, что бывает положено вечером, перед сном. «Рано пришел», — мелькнула мысль, но она не вызвала во мне смущения, я не жалел, что пришел рано. Скорее, наоборот, радовался, что видел Люсю в домашнем окружении. Она стала казаться ближе, доступнее.

— Ну, раздевайтесь, пожалуйста, — бабушка вывела меня в коридор и зажгла свет. — Вот сюда повесьте. Вы прямо с поезда? Может, умыться?

— Я в командировке. Не беспокойтесь.

Когда мы вернулись в комнату, там был наведен порядок.

Люся сняла пальто и теперь была в домашнем халатике. Сколько воспоминаний сразу навеял этот пестренький, с множеством пуговиц халатик! Он красиво обхватывал тоненькую Люсину фигурку, удачно оттенял ее смугло-матовое круглое лицо.

У Люси, как всегда, были сдвинуты к переносью широкие короткие брови, которые она чуть-чуть подкрашивала. Светлые пышные волосы шелковыми волнами лежали на хрупких плечах. Она, видно, по-прежнему не хотела соглашаться с модой, которая безжалостно, точно тифозная эпидемия, расправлялась с прическами девушек, оставляя на головах беспорядочные клоки волос.

Я был в доме около десяти — пятнадцати минут, а мы не обмолвились с Люсей ни словом. Говорила Люсина бабушка — о теплой мокрой зиме, о приезде в Советский Союз правительственной делегации из какой-то страны, о дровах, которые не хотели гореть, и еще бог знает о чем.

Старушка была в курсе всех событий, которые совершались в мире, свободно и смело толковала международные отношения, — короче, была, как бы сказал наш замполит, политически подкована на обе ноги. Признаться, я даже побаивался, как бы не попасть впросак, но все сошло благополучно. Потолковав еще о том о сем, она взяла полотенце и вышла из комнаты.

Хлопнула дверь на кухне — и точно включилась какая-то электрическая цепь: мы посмотрели друг другу в глаза.

Я подошел к Люсе и прижал ее голову к своей груди. Уткнулся носом в мягкие, пушистые и такие душистые волосы.

Мы стояли молча, я гладил Люсю по голове, как родители гладят детей. На руку упала Люсина слеза. У меня тоже, признаться, «чесались» глаза — это от большой радости. Время остановилось, и я не знаю, сколько прошло: пять минут или час, когда Люся вдруг отстранилась и посмотрела на дверь.

Вошла бабушка. В руках держала шипящую сковородку с яичницей-глазуньей.

Люся стала собирать на стол.

Через пять минут все было готово.

Потом она вышла, а старуха выбрала самый крепкий стул и придвинула мне:

— Вполне надежный.

Когда я сел, она положила на тарелку большой кусок говядины, горошек.

А мне уже не терпелось видеть Люсю, я все оборачивался назад, все гадал, что она наденет, точно от этого могло что-то зависеть. «Если будет голубое платье, значит, любит», — пришла в голову глупая мысль.

И точно. Она надела легкое васильковое платье. Она знала, я любил это платье. Оно мягко обрисовывало линии тела, маленькую, девственно упругую грудь, прямую спину, узкие, высокие и тонкие бедра.

Люся видела, что я сверлю ее взглядом, и улыбнулась той особой, чуть-чуть рассеянной и очень нежной улыбкой, которую я любил.