— А Мишка умница. Мудрец и философ.

— Вот они и будут дополнять один другого, — Люся улыбнулась. — Может быть, она расшевелит его.

— Не знаю. Кто хоть она?

— Жанна? Она никто. Кончила десятилетку. Работала немного табельщицей. Да разве в этом дело? У нее хороший характер. С ней легко и просто. Я уверена, что она тебе понравится.

Около дома нас ждала Верочка Струнника с сыном на руках. Увидев меня, она почему-то засмущалась и вопросительно посмотрела на Люсю своими большими серыми глазами.

— Пойдем, пойдем, Вера. — Люся повернулась ко мне. — Я прикармливаю Гивушку своим молоком. В родильном им только до трех месяцев отпускали. Теперь предложили перейти на искусственное кормление. Но это совсем не то. Ученые пока еще не придумали замены женскому молоку.

Я испугался. А вдруг это делается в ущерб здоровью? Люся, кажется, поняла меня.

— И мне хорошо, не надо сцеживать. — Она усмехнулась. — Никогда не думала, что у меня будет так много молока. Откуда только берется?

Теперь, когда стало ясно, что жена и дочь в полной безопасности, я устыдился. Мы часто бываем великодушны задним числом.

Пока Люся кормила маленького Гивика, мы разговаривали со Стрункиной о Сливко.

— Сначала хандрил, скучал по небу, — говорила Верочка, — а теперь стал привыкать. Много занимается. А в сыне души не чает. Роман даже находит, что сын на него похож, — она улыбнулась. — В общем, живем…

Вечером ко мне пришли товарищи. Сначала Миша Шатунов. Он выглядел удивительно опрятно. В его наутюженной одежде появился даже какой-то лоск. Узел галстука больше уже не поднимал уголков на воротничке рубашки.

Я поздравил его с законным браком, подумав: «Не так-то уж плохо, видно, тебе живется».

— Да вот, женился, — он развел руками, — пора, говорят, — и перевел речь на другое.

— Скоро будем менять лошадок, — шепнул он между прочим. Его сообщение страшно удивило меня.

— Не может быть! Давно ли мы пересели на этих? Ты, конечно, разыгрываешь меня?

— Наши инструкторы уже уехали за ними. В тот же центр переучивания.

Перед моим взором предстала пузатая приземистая машина с тонкими короткими крыльями, откинутыми назад, которую испытывал и доводил Яшкин. Сколько часов мы провели около нее, мечтая о том времени, когда вот так же, как Яшкин, сядем в нее и взмоем свечой кверху, не пробежав и половины полосы.

«Доведется ли полетать на такой?» — думали наши «старики». Однако прошло немного времени, а полк уже получает эти сверхзвуковые самолеты. А другие истребительные полки из войск ПВО получили их еще в прошлом году.

— Истомин тоже уехал?

— Тоже.

— Трудно мне будет без комэска.

— Ну полно! В твоем звене хорошие, сильные ребята. Я стал спрашивать, далеко ли продвинулись по плану боевой подготовки летчики в мое отсутствие.

Шатунов говорил, скупо, но метко охарактеризовывал каждого из летчиков.

— Впереди всех, конечно, Лобанов?

— Не сказал бы. Кольке теперь меньше доверяют. И этим у него пошатнули веру в себя. Осторожничать стал. Особенно когда заходит в хвост.

— Ну, это он обжегся на молоке, теперь дует на воду.

— И это возможно. Только, знаешь, осторожность — вещь хорошая, но… — он замолчал, и я понял, что скрывалось за этим «но». Был у нас в полку один осторожный летчик и способный, может быть, не менее, чем Лобанов. А вот теперь ходит в адъютантах.

«Надо его разубедить, — подумал я. — Но как? Попробуй сказать этому страшно мнительному парню, что он боится заходить в хвост. Обидится смертельно. А потом, при следующем же полете, сгоряча сунется в струю, и неизвестно, к чему это приведет». Мне всегда казалось, что удаль Лобанова немножко показная, рассчитанная на зрителей.

— На его месте и мы, возможно, опасались бы, — сказал я вслух. — Ему надо помочь, и скорее, пока осторожность такого рода не вошла в привычку.

Теперь я уже думал как командир звена. Почему-то вспомнилось, как я испугался однажды, потеряв ориентировку в воздухе. Об этом узнал Кобадзе, он быстро помог мне побороть замешательство, но все это без малейшего намека. И только позднее я узнал, что ему было известно мое состояние.

— Как ты поможешь ему? — спросил Михаил. — И, не дожидаясь ответа, предложил затащить его на спарке в хвост. Пусть убедится, что ничего страшного в струе нет. Ну потреплет немного самолет, может быть, даже вышвырнет разок, но Лобанов увидит, что попасть в струю не так уж и опасно.

Я усмехнулся:

— Это похоже на один из способов обучения плаванию. И не предусмотрено методикой.

Но так или иначе, а мы решили привести в исполнение затею Шатунова.

Спустя полчаса пришли Мокрушин с Брякиным. И сразу же вслед за ними — наш адъютант Пахоров.

— Ого, в нашем полку прибыло! — Он достал блокнот и поставил в нем галочку. — Ты приехал вовремя. «Слетай» завтра по третьему варианту. Половина людей в отпуске. Некого послать.

— Ладно, пиши.

Ребята заулыбались. Полеты в полку всегда планировались по двум вариантам — на простые и сложные метеоусловия. Третьим вариантом у нас называлось хождение в наряд: дежурным по части, по аэродрому, по полетам и т. п. Но каким-то чутьем я понял, что он пришел не за этим. И веселье у него было напускное. Когда речь снова зашла о новых самолетах, Пахоров заерзал на стуле, маленькие, ушедшие под лоб глаза его разгорелись, а руки не находили места.

— Ты что-то хотел сказать? — тихонько спросил я Пахорова.

— Потом, — он покосился на товарищей. — Я не знал, что они здесь.

Все это меня заинтриговало, и теперь я с нетерпением ждал ухода друзей.

— Ну, что у тебя, выкладывай! — сказал я Пахорову, как только закрылась за ними дверь.

— Понимаешь, какое дело… — он все еще мялся. — Как бы тебе сказать? Ну, в общем, я хочу снова перейти на летную работу. Она мне теперь снится каждую ночь. И только во сне я бываю счастлив. Возьмешь в свое звено? Все-таки я был у тебя ведомым…

— И неплохим ведомым, — сказал я. — Только как же с медицинской комиссией? Тебя же забраковали из-за сотрясения мозга.

Пахоров достал из портсигара папиросу, помял в пальцах, потом посмотрел на спящую на кровати дочку и сунул папиросу в карман.

— У меня не было сотрясения, — глухо сказал он.

— Выходит, врачи ошиблись в диагнозе?

— Да. Я сказал, что меня тошнило, но это неправда. Меня не тошнило.

Он замолчал, настороженно посматривая на меня из-под бровей.

Я не стал опрашивать, зачем соврал тогда Пахоров. Было ясно, что он струсил после гибели Кобадзе. Впрочем, ребята об этом догадывались и раньше. А вот Шатунов своим ударом помог ему скрыть трусость от товарищей.

— Но ты понимаешь, что теперь тебе придется сказать правду? — спросил я, вдруг почувствовав к бывшему летчику неприязнь.

Пахоров молчал.

— Ты понимаешь, что эту правду должны в полку узнать все летчики? Только через нее лежит твоя дорога в небо. Но и это еще не все. Простит ли тебе командование — неизвестно.

Пахоров продолжал молчать.

Вошла Люся с подносиком в руках, принесла нам чай и снова ушла. Поняла, что у нас серьезный разговор, и не захотела мешать.

Пили молча. Пахоров, нахмурив брови, думал тяжелую думу. Потом поднялся и стал прощаться.

— Поговоришь с Семенихиным? — спросил он. Но тотчас же спохватился. — Нет уж, я сам. Кто сказал «а», пусть скажет и «б».

Он ушел.

Мне стало жаль Пахорова. Ведь того, что с ним случилось, могло бы и не быть. Поддался уговорам своей Адочки — и вот теперь расхлебывает.

А ведь Люся меня тоже просила бросить летное дело. Впрочем, она знала, что я не соглашусь, и говорила просто так, чтобы отвести душу. Тогда многие жены ударились в панику.

Они приземлялись на непривычно большой скорости и быстро сбегали с полосы, чтобы уступить место другим. Посадочными парашютами никто не пользовался — дул хороший встречный ветер. Прямые, будто воздушным потоком срезанные кили и концы плоскостей казались необычными для наших глаз, привыкших к закруглениям и зализам. А тонкий пронзительный свист и вереск с непривычки резали ухо, и нам невольно приходилось морщиться.