Николай Лобанов, охотник до всяких новшеств, тоже начал делать упражнения йогов и уверял, что стал значительно лучше себя чувствовать, хотя, если говорить по совести, он всегда чувствовал себя прекрасно.

Примеру Николая последовали и другие. Йоговская гимнастика находила все больше почитателей.

И вдруг с одним из наших главных проповедников йоговского учения случилась неприятная история. Тренируя себя в задерживании дыхания, Лобанов получил легкую аритмию сердца и был на некоторое время отстранен от полетов.

Это вызвало в полку переполох. Вот тогда-то Александрович и предложил Люсе изучить систему йогов и рассказать о ней публично.

К лекции Люся готовилась тщательно. Дважды по воскресеньям она оставляла для дочки бутылочку со сцеженным молоком, а сама уезжала в областной центр, где в городской библиотеке брала книги, выпущенные Индийским институтом йогов.

Я не мешал ей. Только иногда подтрунивал:

— Посмотрим, как будешь выглядеть на трибуне.

— Ни за что на свете, — топала она ногой. — Ты останешься с Иринкой.

— Но я же должен знать, кто такие йоги.

— Вот бери тезисы и читай.

— Нет, я лучше приду послушать.

— Ну приходи, если хочешь, чтоб твоя жена осрамилась.

«А вдруг и на самом деле осрамится?» — думал я, глядя на заученное наизусть объявление.

Все-таки на лекцию она разрешила мне прийти с дочкой, которую можно было оставить в детской комнате, где теперь всегда дежурил кто-нибудь из офицерских жен. Эту комнату в шутку называли «камерой хранения». Туда «сдавали» детей, когда нужно было отлучиться из дому.

Мое появление с Иринкой вызвало оживление среди летчиков, ожидавших в вестибюле начала лекции. Девочку брали из рук в руки, пытаясь определить, на кого похожа, угощали конфетами, подносили к стендам, подкидывали кверху.

— Летчицей будет, на смену отцу.

— Сколько ей уже?

— Недавно годик стукнуло.

— А кажется, только вчера ты пришел в разных ботинках, — смеялись товарищи, вспомнив, как я действительно в день рождения дочери от волнения надел разные ботинки, и это заметил только Истомин на вечернем построении.

Открылась дверь в другом конце коридора, и до нас донеслась бодрая мелодия марша.

Дочка замерла на мгновение, прислушиваясь, потом замахала сжатыми в кулачки руками в такт музыке.

— Дирижирует, — засмеялись летчики.

— Теперь вам понятно, кем она будет? — спросила с улыбкой Нонна Павловна. — Дайте-ка ее сюда. — Она взяла Ирочку на руки и понесла туда, где играли.

Я пошел следом по широкой ковровой дорожке, скрадывавшей шаги.

За роялем сидела Жанна. При нашем появлении она положила на клавиши руки с красными миндалевидными ногтями, кокетливо вопросительно посмотрела на нас сквозь пушистые ресницы.

— Рефрен должен звучать на полноты ниже, — сказала Нонна Павловна. — Ну-ка еще разок.

Обе женщины были одеты по-праздничному. Они точно соперничали в нарядах одна перед другой. Да и не только в нарядах. Обе были по-своему красивы. Задумаешься — кому отдать предпочтение. Впрочем, Нонна Павловна была одета с большим вкусом, скромнее. А Жанна чуточку напоминала австралийского попугая. Бедные женщины! Клуб для них был единственным местом, где можно было продемонстрировать перед другими свои наряды.

Прочитав курс лекций по музыкальному искусству, Нонна Павловна организовала при нашем Доме культуры небольшую музыкальную школу. Желающих заниматься оказалось так много, что Нонне Павловне пришлось искать себе помощников. Вот тут она и обратила внимание, на Жанну, которая иногда захаживала в клуб, чтобы побренчать на рояле.

Впрочем, Нонне Павловне уже приходилось встречаться с этой молоденькой дамочкой, которую какие-то злые языки прозвали «перехватчицей».

Жанна ходила в ядовито-желтой короткой жакетке с широченными рукавами и зелененьких брючках. Губы, брови и ресницы красила ярко, можно было подумать, что она загримировалась дня сцены.

Когда она появлялась на нашем «Невском проспекте», женщины говорили:

— Перехватчица вышла на охоту.

И точно, не проходило и получаса, как около нее уже кружился кто-нибудь из холостяков (в гарнизоне всегда рады свежему человеку), да и семейные иногда не прочь были посмотреть на нее с интересом, а то и поговорить. Умела Жанна приковывать к себе взгляды мужчин, а сама смотрела так, что этот взгляд проникал в душу.

Шатунову все это было известно, он полушутя, полусерьезно намекал ей, чтобы не строила глазки посторонним (открыто свою ревность выражать стеснялся).

— Я виновата разве, что липнут? — Жанна ерошила волосы Шатунову. — Мой Отелло.

— У тебя шальные глаза.

— Все претензии на этот счет надо выражать папе с мамой, — она мило улыбалась ему и строила смешные рожицы.

Жанну и впрямь трудно было винить. Просто она была кокетливой. В этом я хорошо убедился, живя в одной квартире.

Когда Нонна Павловна застала Жанну в клубе за роялем, они разговорились о музыке, а потом о жизни в гарнизоне, о делах насущных, и все кончилось тем, что Жанна согласилась помогать Нонне Павловне в музыкальной школе. Она взяла на себя преподавание в малышовой группе. Сначала не больно охотно и далеко не все родители приводили ребят на музыкальные занятия к Жанне, но она так поставила дело, что скоро о ней заговорили как о доброй и внимательной воспитательнице.

— Вот вам еще одна ученица, — улыбнулась Нонна Павловна, сажая Ирочку на стульчик рядом с двумя мальчиками, которые слушали игру на рояле.

— Значит, ты сегодня дежуришь по «камере хранения»? — спросил я Жанну.

— Да, я, — она посмотрела на часики. — А вам, дорогие родители, пора на лекцию. Не смею задерживать.

Я никогда не думал, что Люсю так встретят. Стоило ей появиться у трибуны, как все зааплодировали, словно приезжему лектору.

Люсе было задано много вопросов. И по их характеру я понял, что ей поверили. Это было большой Люсиной победой.

Иногда она говорила кому-нибудь, что не сможет сейчас ответить на его вопрос, и обещала это сделать попозже, когда покопается еще в книгах.

После лекции народ долго толпился около Люси, демонстрировавшей перед желающими различные схемы, диаграммы, фотографии.

Летчики попросили начальника Дома культуры почаще устраивать лекции по самым различным отраслям знаний.

— Прошлись бы по домам военнослужащих, посоветовались, — говорил Приходько.

Начальник клуба достал блокнот и записал, по каким вопросам летчики хотели бы услышать лекции. Каких только тем не предложили ему!

— Да где же я вам лекторов найду, — плакался он. — Мы ведь не в Москве живем.

— Кто ищет, тот найдет, — говорил Приходько с усмешечкой. — Надо на массы опираться. У нас же в гарнизоне золото, а не народ.

Слушая Приходько, я думал о Люсе и гордился ею.

Пурга мела несколько суток. Старожилы говорили, что давно в марте не бывало такой холодной погоды. День и ночь солдаты с аэродромно-технической роты боролись со снегом. Все было пущено в ход: автомобили с плужными снегоочистителями, грейдеры, дисковые бороны, металлические щетки.

На помощь солдатам бросали летчиков — аэродром должен быть готов к полетам в любое время суток и при любой погоде. Прямо снимали с занятий и уводили на полосу, где нас ждали лопаты и скребки.

А готовились мы в эти дни к тренировочным полетам на практический потолок. По нескольку раз возвращались к каждому положению из инструкции по эксплуатации и технике пилотирования.

Делалось это просто. Один — обычно командир эскадрильи — задавал вопрос кому-то из летчиков, и этот летчик отвечал, а другие, казалось, были заняты своим делом: читали газеты, чертили что-то на обложках рабочих тетрадей, обводили давно написанное и даже переговаривались потихоньку, но стоило только отвечавшему запнуться, начать говорить неуверенно, как тотчас же головы поднимались, в глазах появлялась настороженность.

— Ну это ты хватил! — говорил кто-нибудь. — Очень приблизительно. — И, получив разрешение командира, поправлял отвечавшего.