Да что там человек! Даже такой прекрасный летун, как голубь, камнем падает на землю, если ему завязать глаза и он перестанет видеть горизонт.

То же происходит и с летчиком, если он доверится себе больше, чем показаниям приборов, если будет реагировать на ощущения, идущие от вестибулярного аппарата.

В этом органе, расположенном у человека во внутреннем ухе, чаще всего весь корень зла.

Летчики это хорошо знают и стараются тренировками уменьшить его отрицательную роль. Избавиться от иллюзий совсем удается не каждому, и тут уж приходится усилием воли заставлять себя верить только приборам, не спускать с них глаз.

Я почувствовал, как на лбу у меня выступил пот, я так напрягся, чтобы не поддаться желанию повернуть самолет, так сжал ручку управления, что, казалось, из нее вот-вот пойдет сок. У меня занемели ноги.

Но вот мы выскочили из облаков, я увидел горизонт, и иллюзия прошла. Мне больше не казалось, что самолеты шли с креном.

— А напрягаться-то не нужно, — сказал я себе. — Это только усиливает иллюзии.

Уже больше часа находились мы в полете, пролетели не одну сотню километров и теперь скоро должны были выйти к реке, на которой стоял наш «лесной гарнизон».

Я внимательно всматривался в даль, затянутую голубоватой дымкой, стараясь скорее увидеть отмеченные на карте объекты.

Минута, еще минута — и мы вышли к аэродрому. Взлетно-посадочная полоса серой ленточкой выделялась среди, буйной зелени. На высоком обрывистом берегу стояли темные рубленые домики. В каком-то из них жила Люся. Теперь уже совсем скоро мы должны были встретиться. Как долго я ждал этого дня!

Там, в учебном центре, взлетно-посадочная полоса была похожа сверху на боковушку от старого спичечного коробка. Ее всю исчеркали и истерли колеса то и дело приземлявшихся самолетов. А эта была совершенно новенькой и напоминала разглаженный и обрезанный с краев панцирь черепахи.

Притормозив чуть в конце полосы, я круто развернулся и стал сруливать в сторону, освобождать место для других самолетов. Навстречу мне и моим товарищам уже мчались новенькие тягачи, в их кузовах стояли и сидели люди, по десять — пятнадцать человек в каждом. Я прекрасно знал, что всеми этими людьми двигало не только стремление встретить нас, своих однополчан, но и простое любопытство, желание скорее своими собственными глазами увидеть самолеты, которые они пока изучали по макетам и схемам, потрогать их руками. Как мне все было понятно!

Нет, я не обольщался особенно, когда техники предупредительно отсоединили от меня шланги парашютного кислородного прибора, противоперегрузочного костюма, шнур автомата раскрытия парашюта от поручня сиденья; я знал, что это внимание оказывается не мне, а самолету, на котором я прилетел.

И все-таки встречали нас тепло и душевно. Не допекали расспросами — видели, что мы устали.

Я так надышался кислородом, что у меня пересохло во рту, и я, завладев кружкой с водой, долго не выпускал ее из рук. Старые приятели при встрече обнимались, хлопали друг друга по плечу, награждали один другого тумаками.

Вот встретились Истомин и Одинцов. Эти не в пример другим поздоровались сдержанно, почти официально, хотя тоже дружили.

Я только сейчас заметил, что они и внешне были похожи друг на друга, оба собранные, подтянутые, оба с залысинами на лбу, тонконосые и тонкогубые.

Они сейчас же начали деловой разговор, как лучше расставить самолеты, как тщательнее проследить за послеполетной подготовкой. Видно, не случайно об их добросовестности, требовательности, недоверчивости ходили анекдоты.

Товарищи находили у них много общего, но немало у офицеров было и отличительного. Старшего инженера считали до мозга костей интеллигентом. Он никогда не повышал голоса, не выходил из себя. Про таких людей говорят: получил хорошее воспитание. И потом, он был педантом, даже тогда, когда занимался творчеством. Нет, Люся не случайно назвала его в одном из своих писем «сухарем».

А комэск нам казался проще, прямее. При всей своей сдержанности он мог в горячую минуту отругать тебя, высмеять, при этом не заботился о выборе выражений. А иногда в виде исключения подпускал и матюжка.

Переговариваясь, они ушли в другой конец стоянки.

Мне, признаться, повезло. Я напал на человека, умевшего обо всем рассказать с полнотой, которой мог бы позавидовать справочный пункт. Этим человеком, конечно же, был Лерман — мой бывший воздушный стрелок. Он ничуть не изменился за полгода, этот примерный общественник, эта ходячая энциклопедия, только, может быть, еще пополнел, раздался в боках. Новый широкий ремень из кожзаменителя с огромной медной пряжкой плотно обхватывал его короткий круглый торс. Нагрудные карманы, как и раньше, у него были оттопырены, выпирали вперед от записных книжек и блокнотов.

Я отошел с ним в сторону — не хотелось, чтобы нам мешали.

Лерман поздравил с успешным завершением программы переучивания и сказал, что сам он теперь решил стать «пушкарем», сейчас изучает вооружение самолета, конструкцию и взаимодействие частей пушки и пулеметов, которые на нем стоят.

Меня это обрадовало.

— Некоторые стрелки подали рапорта с просьбой перевести их в бомбардировочные части, — продолжал он, — а мне не хочется уезжать, служить осталось немного.

Около самолета крутились незнакомые техники, ставили заглушки на всасывающий и выходной каналы, заправляли горючим баки, зачехляли кабину и двигатель.

— Откуда они? — спросил я у Лермана.

— Из училища недавно. Будут у нас служить. Толковые товарищи, только молодые больно. Почувствовали себя на свободе, куролесят. Двоих уже обсуждали на комсомольском бюро — за выпивки.

— Летчики тоже есть?

— Есть. Считают себя асами и на всех посматривают свысока.

Я улыбнулся, вспомнив, как сам, прибыв из училища, воображал, что принадлежу к категории особых людей.

— Это пройдет.

Среди техников вертелся похожий на маленькую обезьянку Абдурахмандииов, или просто Шплинт, как его все называли — механик из экипажа майора Сливко.

— А-я-яй, какая культура! — восторгался он, читая на лючках самолета четкие лаконичные надписи: — «Осмотр двигателя», «Заливка масла», «Гидрокраны», «Пусковая катушка форсажа», «Термопара», «Качалка управления щитком», «Соединение подвесного бака». — Ему явно доставляло удовольствие произносить написанное как стихи — с выражением, то повышая, то понижая голос: — «Замер напряжения», «Радиооборудование», «Болт стыковки», «Болт шасси».

— Да помолчи ты, — перебил его один из техников. — Мы ведь не слепые.

— Здесь и слепой может работать, — не унимался он. И снова читал вслух надписи на лючках и обтекателях: — «Не браться», «Не становиться»…

Рядом с моей машиной поставили самолет Кобадзе. Выбравшись из кабины, он, как обычно, не снимая подшлемника, обошел вокруг самолета, сделал несколько физических упражнений.

Столпившиеся тут же летчики из числа вновь прибывших недоуменно переглядывались, толкали друг дружку в бока.

— Что, проверяешь, не отломилось ли чего? — спросил остроносый, с круглыми, как у птицы, глазами.

«Ну теперь держись!» — мысленно обратился я к остряку, осмелившемуся смеяться прямо в лицо прославленному летчику, уже летавшему тогда, когда этот желторотик под стол и пешком не ходил. Наш штурман хотя и был необыкновенно тактичным человеком, но не лез за словом в карман и умел указать сверчку на свой шесток.

— Да, укачало малость, — неожиданно признался Кобадзе. — Но, кажется, все на месте, и ничего не отломилось.

Признание обескуражило молодого пилота. Он увидел в этом силу и понял, вероятно, что перед ним стоит большой заслуженный летчик.

— Это я так, пошутил. — Он захлопал глазами, натянуто улыбнулся.

— А я вполне серьезно. Всю жизнь говорил на «о», а теперь вынужден акать. Трудно привыкнуть, — капитан достал трубку и стал набивать табаком от папиросы. Сразу несколько человек полезли за спичками.