Но и эта «отходная», как называл такие указания Лобанов, затянулась, потому что Бобров то и дело был вынужден прерывать себя — на стоянке пробовали двигатели.
Стоявший рядом с полковником метеоролог рассказал о погоде на пути следования, о влиянии атмосферных условий на полет. Напомнил, что температура воздуха у земли довольно высокая, стало быть, отрыв самолетов от полосы будет происходить на увеличенной скорости, а длина разбега тоже увеличится.
— Ну вот вы и пересели на новых коней, — улыбнулся полковник, когда метеоролог кончил. — Далеко не все еще аллюры вы освоили, только шагом да, может быть, рысью можете идти. Но главное вы сделали. И я уверен, что каждый из вас будет уметь пользоваться и иноходью, и галопом, и карьером. Всему свое время. Теперь прошу разойтись по самолетам и ждать команды к вылету.
Да, мы пока освоили только полеты в простых метеорологических условиях. Нам предстояло научиться летать днем и ночью, в хорошую погоду и при сплошной облачности, когда можно ориентироваться только по приборам. Мы знали, что на это потребуются годы упорного труда, но это не пугало, потому что начало было сделано.
Прежде чем сесть в самолет, каждый подходил к полковнику и жал ему руку.
— Передавайте горячий привет Алевтине Максимовне, — сказал я полковнику. — Пусть знает, что ее земляки не посрамят авиацию.
Может быть, мои слова прозвучали несколько хвастливо, но я не жалел, что сказал их. Это было клятвой человеку, который указал мне путь в авиацию.
Полковник понял меня.
— Она будет довольна, — сказал он, задерживая мою руку в своей. — И я тоже. Желаю тебе больших успехов. — Он впервые стал со мной на «ты» и оглядел меня своими светлыми глазами, как отец оглядывает сына, провожая на ратный подвиг.
На этот раз Бобров сам руководил полетами, и мы слышали, как в эфире звучал его высокий голос. Он говорил по радио то одному из нас, то другому:
— Взлет разрешаю!
Сделав прощальный круг над учебным центром, мы взяли курс на запад, где далеко за большими лесами, полями и реками находился «лесной гарнизон».
Сразу же стали забираться ввысь. На большой высоте двигатель значительно меньше расходует горючего, там нет болтанки, которая изматывает летчика, а разреженный воздух не оказывает большого сопротивления самолету, и он мчится «на всех парусах».
Полет строем требует огромного внимания; чуть зазевался, увеличил скорость — и врежешься в летящий впереди самолет.
Раньше, на штурмовиках, во время групповых полетов мне помогал воздушный стрелок Лерман. Стоило, бывало, чуть-чуть отвернуть в сторону или приблизиться к другому самолету, Лерман тотчас же включал переговорное устройство и говорил, как поступить, подтянуться или отстать, отвернуть вправо или влево.
Реактивные самолеты были одноместными. Здесь приходилось рассчитывать только на себя, внимательно следить за приборами и за воздухом, строго выдерживать скорость.
В нашей четверке ведущим шел Лобанов. А ведомым у него был Шатунов. Они чудесно слетались, строго выдерживали дистанцию и интервал. Все-таки не случайно их отмечал Бобров.
Я вспомнил, как однажды у Шатунова на взлете забило грязью отверстие трубки приемника воздушного давления — моментально вышли из строя приборы, показывающие скорость, высоту, набор и спуск. Прекращать взлет было уже поздно: самолет мог выкатиться за полосу и разбиться. Так Миша и взлетел все равно что с закрытыми глазами, в любую минуту ожидая опасность. Он знал твердо, на какой скорости при разбеге нужно отделять от земли носовое колесо и весь самолет; знал, на какой высоте и скорости убрать шасси и щитки-закрылки, когда переводить самолет в набор высоты. Но своими знаниями Шатунов не мог воспользоваться, потому что стрелки приборов стояли на нулях.
И все-таки Шатунов взлетел. Сразу же доложил по радио на стартовый командный пункт об отказе приборов.
Мы слышали его доклад, слышали, как руководитель полетов скомандовал всем прекратить радиообмен. Лобанов кинулся к стоявшему на линии предварительного старта самолету, быстро сел в кабину и запросил у руководителя полетов разрешение на запуск, выруливание и взлет.
— Я заведу его на посадку, — сказал он.
Несколько мгновений не было ответа, словно руководитель взвешивал, сможет ли Лобанов справиться с этим. А Шатунов в это время делал над аэродромом круг, обдумывая свои действия; по радиовысотомеру определил высоту; прикидывал, какие будет держать обороты двигателя при подготовке к посадке, при выпуске шасси, планировании, выравнивании, выдерживании, парашютировании и приземлении.
— Взлет разрешаю! — услышали мы голос руководителя полетов.
Лобанов взлетел. Мы видели с земли, как Шатунов пристроился к другу и они пошли в паре. Это был их первый полет строем на реактивных самолетах.
На прямой перед третьим разворотом они выпустили шасси, а перед четвертым — щитки-закрылки.
Снижались парой, Лобанов левее полосы, Шатунов — за ним, прямо на полосу. Он видел, что делает Николай, и повторял его действия.
Когда высоты у обоих оставалось метров тридцать, руководитель полетов приказал Лобанову идти на второй круг.
— Скорость двести восемьдесят, — сообщил Шатунову Николай, — дальше рассчитывай все сам.
И Шатунов рассчитал. Он приземлился не хуже, чем тогда, когда знал скорость и высоту на каждом этапе посадки.
На разборе полетов Бобров объявил друзьям благодарность за грамотные действия в аварийной обстановке.
Ребята сравнивали поступок Шатунова с поступком майора Сливко, который однажды сел, раненный осколком от разбитых очков в глаза.
— Не надо сравнивать, — рассердился Михаил. — Майору Сливко было в десять раз труднее, он даже землю не видел.
Кто-то вспомнил, что с майором тогда летал я. Мне пришлось корректировать действия Сливко в воздухе, на посадке.
— Полет Лобанова и полет Простина тоже вне сравнения, — сказал другой летчик. — Одно дело тихоходный штурмовик, и другое — реактивный истребитель. Лобанову было труднее. Он еще и в паре-то никогда не летал на реактивном.
Я был согласен с летчиком, но, говоря по совести, думал, что Лобанов будет возражать, хотя бы для приличия, но он только мельком посмотрел в мою сторону и стал рассказывать, как ему было трудно.
Лобанов вообще любил пустить пыль в глаза. Помню, когда молодым летчикам сказали, что надо сдавать экзамены на классность, он пожал плечами:
— Зачем? На что такая волынка нам? — А сам потом сдал одним из первых и первый прицепил на тужурку птичку с цифрой класса, который ему был присвоен.
«Почему мне хотелось, чтобы Лобанов возражал? — думал я, возвращаясь в свой полк. — Или мне, как и ему, хотелось порисоваться перед ребятами? Надо быть выше этого. Надо быть таким, как Шатунов».
На половине пути нам встретилась длинная гряда облаков. На обход их мы потеряли бы много времени. Учитывая ограниченный запас топлива, командир группы решил не сворачивать с пути. Облака оказались сверху и снизу и напоминали двухслойный пирог. Несколько минут мы летели в начинке из мельчайших капелек воды.
Вдруг мне показалось, что весь строй идет с левым креном до 70 градусов. Что за чертовщина? Я посмотрел на компас — мы шли строго по курсу и не должны были делать разворотов на этом отрезке пути. Снова бросил взгляд на впереди летящие самолеты, и снова показалось, что они летят с креном.
Немедленно спросил у ведущего курс, которым он идет. И мне сразу все стало ясно: в слепом полете у меня возникла иллюзия. Вот мы и встретились с коварной спутницей летчиков. Скольким замечательным пилотам она морочила голову, скольких малоопытных и доверчивых отправила на тот свет! Этой чертовой колдовке ничего не стоило, чтобы летчику начало казаться, будто он летит вниз головой или падает к земле. Она может заставить летчика поверить в свои собственные ощущения больше, чем в приборы, он начинает «выправлять» положение и врезается в землю или в другой самолет.
Чтобы справиться с иллюзией, нужна большая воля. Кто из нас не пробовал кружиться с закрытыми глазами на одном месте, а потом пытаться устоять, когда кажется, что пол уходит из-под ног, вертится, как карусель, падает на тебя. Ты ведь прекрасно знаешь, что все остается на месте, пол не может встать дыбом, и все-таки изо всех сил пытаешься удержать равновесие-и в конечном итоге грохаешься, ставишь себе шишку на лбу или разбиваешь нос. А потом еще долго кружится голова, чувствуешь тошноту и слабость в ногах.
