У Кобадзе не было другого выхода, как стрелять с больших дистанций. Тут нужно было учитывать и понижение снарядов и их относ в сторону. Снизу мне хорошо было видно, как Кобадзе сделал еще три захода, всякий раз выпуская по шару длинные очереди из пулеметов. Несколько снарядов хлестнули по оболочке, но аэростат, несмотря на утечку газа, сохранял достаточную подъемную силу.

Скоро Кобадзе достиг «потолка», а аэростат продолжал спокойно покачиваться над ним; он словно дразнил летчика.

Я тоже поднялся выше. Здесь воздух был сильно разрежен и самолет плохо слушался рулей. На какой-то разворот уходило несколько минут. А капитан был еще выше. Как он там только маневрировал? Ведь малейшее некоординированное движение могло бы привести к потере высоты, которая набиралась с таким трудом.

— Разрешите сбросить подвесные баки? — запросил Кобадзе.

— Бросайте, — ответили с КП, и тотчас же от его самолета отделились две металлические сигары. Керосин из них давно сгорел в двигателе, теперь они только создавали дополнительное сопротивление и увеличивали вес самолета.

Но и новая атака не принесла капитану успеха. Прошитый снарядами, шар продолжал плыть над нашей землей. Установленные на контейнере аппараты фотографировали наши леса, поля и населенные пункты, наши промышленные объекты.

Я весь кипел от ненависти к этому проклятому шару. Казалось, если бы это было в моих силах, я зубами разгрыз бы оболочку и выпустил из нее весь газ. Но я мог грызть только мундштук собственной кислородной маски и досадовать на то, что наш полк еще не получил новых перехватчиков, которые имелись в соседней части.

А капитан вдруг стал уходить в сторону.

«Неужели это все?» — у меня упало сердце. Но нет! Пролетев несколько секунд, капитан стал медленно разворачиваться, при этом он почти не кренил самолета — боялся потерять с таким трудом набранную высоту. На этот простейший маневр у него ушло несколько минут. Мне эти минуты показались вечностью.

Теперь его самолет снизился на восемьсот — тысячу метров и стал быстро набирать скорость. Из выходного канала вырвалась огненная струя — это он включил форсажную камеру.

Я все понял. Капитан решил разогнать самолет до максимальной скорости и затем, используя полученную инерцию, сделать горку. У летчиков это называлось набором динамического потолка. К полетам на таком потолке допускался только летный состав, отлично освоивший технику пилотирования самолета в стратосфере. Вот уже самолет его перешел в набор высоты с углом около 20 градусов. Он несся кверху, словно ракета, прямо на болтавшийся впереди шар. Капитан знал, что боеприпасов осталось немного, и поэтому он решил бить наверняка. Когда он стал подходить на дистанцию открытия огня, шар, как и в прошлый раз, пошел вверх, но это не остановило Кобадзе. Круто задрав нос, его самолет продолжал следовать за воздушным разведчиком. Теперь он держался в воздухе только за счет кратковременных динамических сил и вот-вот должен был «посыпаться» вниз.

Но, прежде чем самолету выйти из повиновения, капитан начал стрелять из пушек. Когда дистанция сократилась до каких-нибудь ста — ста пятидесяти метров, шар взорвался.

Самолет капитана резко бросило в сторону. Он вошел в перевернутый штопор и стал падать вниз.

Сердце мое сжалось. Умышленно мы никогда не создавали для себя подобные условия полета. Никто из нас ни разу не вводил самолет в перевернутый штопор.

Правда, в инструкции говорилось, что при определенных действиях летчика самолет хотя и с незначительным запаздыванием, но надежно выходит из перевернутого штопора; однако времени было достаточно, чтобы капитану проделать все, что требовалось, — самолет же, равномерно вращаясь, продолжал падать.

— Убери, убери скорей обороты, — шептал я помимо своей воли. — Ну же, быстрей! Поставь педали и элероны в нейтральное положение. — Но Кобадзе почему-то ничего этого не делал.

«С ним что-то случилось! — молнией мелькнула в голове мысль. — Неужели это конец? Нет, он не должен, не должен, не должен…»

До леса, куда падал самолет, было совсем близко.

— Прыгай, Кобадзе! — закричал я, забыв о всех правилах радиообмена между летчиками.

Раньше немало труда стоило летчику, чтобы покинуть боевой самолет в аварийной обстановке. Для этого нужно было, преодолевая сопротивление встречного потока воздуха, вывалиться из тесной кабины вместе с парашютом на плоскость, а с плоскости летчика смахивало назад, и тут не было гарантии, что ом не ударится головой или еще чем-нибудь о хвостовое оперение самолета.

Но быстрорастущие скорости полета уже не позволяли пользоваться этим дедовским методом выброски. Стоило бы летчику высунуть руку или голову, как их моментально бы сломало, а может быть, даже и снесло напрочь сильным воздушным потоком.

Нужно было найти более надежный способ покидания самолета в аварийном случае. И конструкторы нашли. Они поставили сиденье летчика на вертикальные рельсы, смонтировав под ним стреляющий механизм.

Теперь летчику стоило только нажать на имеющиеся в кабине рычаги, а на самолетах, оборудованных шторочным катапультируемым сиденьем, — потянуть шторку вниз, как тотчас же сработали бы механизмы аварийного сбрасывания фонаря и выстрела: взорвавшийся пиропатрон выбросил бы летчика в воздух вместе с сиденьем.

Но Кобадзе все еще медлил. Может, он все еще пытался вывести самолет из штопора, может, при взрыве шара вышла из строя катапультная установка; может, капитан был без сознания?..

Оставались последние сотни метров, когда фонарь кабины, как стеклянная скорлупка от елочного ореха, отскочил в сторону и из кабины вылетел вместе с сиденьем Кобадзе. Парашют, едва вспыхнув над лесом, тотчас же утонул в желтой листве.

Самолет упал где-то рядом.

Все произошло так быстро, что я не успел даже сообщить о случившемся на КП. А когда передал обо всем командиру полка, он велел назвать место, над которым катапультировался Кобадзе.

Я ввел самолет в вираж и достал пристегнутую к пульту карту.

— Кобадзе и машина в квадрате шестнадцать. В правом углу. Деревья мешают что-либо увидеть, — я не мог заставить себя говорить спокойно. Голос дрожал и прерывался, потому что горло сдавило спазмой. — Думаю, капитану плохо, — эту фразу я повторил дважды. — Ему требуется помощь. Населенных пунктов и какого-либо жилья вблизи не видно.

— Спокойнее, Простин, — подбодрил командир. — Сообщите, сколько осталось горючего в баках?

Я сообщил.

— Держитесь у леса до прихода вертолета с поисковой командой. Связь с ним будете держать на третьем канале.

Вертолет прилетел через тридцать три минуты. Я считал каждую минуту. Если поблизости была бы хоть маленькая лужайка, я тотчас же выключил бы двигатель и спланировал на нее с убранным шасси. Но кругом был лес, и ничем нельзя было помочь капитану.

Горючее у меня было на исходе. Убедившись, что с вертолета заметили белый купол распластанного на деревьях парашюта, я немедленно пошел на аэродром.

Когда я вылез из кабины своего самолета, Мокрушин, весь в малиновых пятнах, с судорожно перекошенным ртом, сказал мне о только что полученной с вертолета радиограмме: капитан Кобадзе скончался от потери крови.

Кобадзе похоронили на горе. Над нею — высокое небо, а у подножия спокойно несла воды широкая и светлая, как небо, река.

В гарнизоне и в окрестных деревнях трудно было найти живую душу, которая бы не знала этого чудесного летчика и заядлого охотника, истребившего, на радость колхозникам, около десятка волков, этого веселого жизнерадостного человека, смело и легко шагавшего по жизни. И все эти люди пришли на могилу, чтобы в последний раз взглянуть в лицо летчику и запомнить его на всю жизнь.

Ветер уныло свистел в голых, ощеренных ветках кустов, трепал волосы у людей, но на это никто не обращал внимания. Все словно окаменели и так стояли, не шелохнувшись, пока последний из выступавших у гроба не сошел с насыпи.