Но мы в общем-то не отчаивались, потому что знали: если тебе что-то вчера казалось недоступным, завтра ты будешь считать это пройденным этапом.

Перед очередным тренировочным полетом я пошел со своими ведомыми на стадион, и там мы в спокойной обстановке, никому не мешая, тщательно изучили и проиграли все элементы воздушного боя на горизонтальных и вертикальных маневрах, все тактические приемы для выхода из-под удара.

Я попросил Пахорова рассказать, как он пользуется прицелом и ведет стрельбы из фотопулемета.

Он поморщился (потому что не любил рассказывать) и зачитал из инструкции подходящие параграфы.

Мы составили подробный план боя и еще раз уяснили, в какой последовательности будем его выполнять.

Словом, мы сделали все, что от нас требовалось, по Боевому курсу.

Первый полет я выполнял с Пахоровым. Взлетали парой и шли в зону в сомкнутом боевом порядке — пеленге. Пахоров рыскал меньше, чем обычно, и меня это успокоило, — значит, помнил мое предупреждение.

Когда мы набрали около восьми тысяч метров, я велел Пахорову отстать и занять исходное положение для атаки. Он незамедлительно выполнил команду.

— Начинаем бой, — сказал я напарнику и сразу же перевел самолет в глубокий вираж. Горизонт встал боком, вздыбленная земля закрутилась под крылом, как театральная сцена. То же самое должен был сделать и Пахоров.

Когда я был ведомым и мы летали только по маршруту, мне почти не приходилось пользоваться перископом, смонтированным на фонаре кабины. А стал ведущим — пришлось то и дело задирать голову кверху и смотреть в перископ, как ведет себя ведомый. Без привычки это было очень неудобно, почему-то казалось, что самолет в это время переходит на снижение.

Вот я увидел, как Пахоров ненадолго выпустил тормозные щитки и уменьшил крен на вираже, чтобы прицельнее вести огонь из фотопулемета. Тогда я решил усложнить горизонтальный маневр и стал все время менять скорость и величину крена.

Пахоров несколько отстал, потеряв выгодное тактическое положение, — он, как видно, боялся, что наскочит на меня при очередном изменении скорости. Его чрезмерная осторожность меня злила. Сделав несколько виражей в одну и в другую сторону, я скомандовал:

— Переходим на вертикальный маневр. — И плавно перевел самолет на восходящую спираль.

В перископ было видно, как Пахоров тоже стал спиралить, но держался по-прежнему на почтительном расстоянии.

Тогда я решил напомнить ему, почему нельзя отставать, и выполнил маневр в сторону солнца.

Солнечные лучи ударили мне в лицо и ослепили. Какое-то время я ничего не видел, кроме огромных темно-фиолетовых кругов. Я знал, что то же самое сейчас испытывает и Пахоров.

В наушниках шлемофона послышался мрачный голос Пахорова. Случилось то, чего я и ожидал: он потерял меня, потому что продолжал спираль, тогда как я уже прекратил ее. Мне не стоило труда отыскать ведомого и снова занять свое положение.

Когда мы сделали все фигуры вертикального маневра, я дал команду о прекращении боя и предложил Пахорову поменяться местами.

Теперь он начал выполнять всевозможные эволюции, стараясь не дать мне вести прицельную стрельбу, а я все старался получше зайти ему в хвост и время от времени давал очередь из фотопулемета.

С земли, наверно, смотрели на нас. Неосведомленным людям трудно было понять, что мы делали, носясь друг за другом как угорелые.

Чтобы отделаться от меня, Пахоров чередовал вертикальные и горизонтальные маневры, изменял скорость. После боевого разворота он сделал горку, потом петлю Нестерова, потом вираж, пикирование, восходящую спираль. Как ведущий, он чувствовал себя в бою значительно увереннее. Можно было позавидовать его умению переносить перегрузки.

Второй полет был с Приходько. Он, как клещ, прилип к моему хвосту, и казалось, вот-вот таранит. Тут-то я и понял старых летчиков, которые говорили, что уметь оторваться от противника сложнее, чем настичь его и атаковать.

Я попробовал уйти со снижением в сторону и при этом смотрел назад, за Приходько. Самолет незаметно для меня опустил нос и стал падать. При этом нос у него заносило в одну сторону, а хвост в другую. Я решил выйти из непонятной для меня фигуры боевым разворотом, но самолет не выходил из пикирования и все больше зарывался носом. Теперь я, повиснув на ремнях, падал к земле почти отвесно. Небо было за моей спиной. Самолет начал дрожать, и казалось, вот-вот разрушится. А внизу был лес. Я увидел острые верхушки сосен, и сердце сжалось.

«Неужели крутая спираль?» — молнией мелькнула мысль. А потом другая: «Из этого опасного положения некоторые летчики так и не находили выхода и врезались в землю».

Я дал ручку в сторону, чтобы убрать крен. Но на этой бешеной скорости самолет не хотел меня слушаться и продолжал падать с креном вниз.

Надо было, не медля ни единой секунды, искать какое-то новое решение. Впрочем «искать» — не то слово. Когда самолет камнем падает вниз, тут уж не до поисков. Летчик должен знать, как ему надо действовать. Для поисков у него было время на земле, когда он занимался предварительной и предполетной подготовкой, когда он сидел в кабине тренажера и в самолетной кабине.

Я убрал сектор газа и выпустил воздушные тормоза. Самолет замедлил скорость. Я снова дал ручку в сторону — кренение прекратилось. После этого я вывел самолет из пикирования, едва не задев пузом за верхушки сосен.

«Ничего себе была бы уха!» — подумал я, покосившись на деревья. Мне вдруг сделалось так страшно, что я немедленно полез кверху. Только в этот момент я по-настоящему понял, что значит для летчика высота.

Приземлившись, мы отбуксировали самолеты к месту заправки и выбрались из кабин. Приходько спросил:

— Что это за комбинацию ты применил? Прямо воздушный кордебалет.

— Эта комбинация чуть не стоила мне жизни.

— Да я уж видел.

— Вот то-то. Если когда-нибудь войдешь в крутую спираль, не забудь при выводе вначале убрать крен, а потом уже можешь выходить из пикирования.

— Постараюсь не забыть.

Подошел Пахоров, и мы отправились в курилку, чтобы до эскадрильского разбора полетов уяснить для себя все наши минусы и плюсы, наметить пути исправления ошибок.

Ребята закурили, с наслаждением вдыхая пахучий дымок папирос.

Издалека наш аэродром в этот день, наверно, походил на растревоженный пчелиный рой. То и дело взлетали самолеты, замыкали традиционную «коробочку» и снова садились.

Время от времени руководитель полетов объявлял по радио на стоянки:

— Вниманию техника самолета пятнадцать. При посадке был удар на правое шасси.

— Посмотрим, — отзывался про себя техник пятнадцатого самолета и бежал к тягачу, чтобы отбуксировать самолет на стоянку.

В зонах летчики выполняли пилотажные фигуры, на маршруте шлифовали групповую слетанность. Домой они приходили ровным строем, красиво разворачивались, рассыпались веером.

Осенний ветерок иногда приносил с полосы запах горелой резины. Это кто-то слишком усердно пользовался на посадке тормозами.

Сопоставляя ошибки ведомых, я видел, как они оба различны по своей природе. То, что не удавалось одному, у другого выходило шутя, и наоборот.

— Вас бы сначала засунуть под пресс, а потом снова расколоть — хорошие бы два летчика получились, — пошутил я.

— Значит, нужно учиться друг у дружки, — заметил Приходько.

Неплохо было сказано, только как это далеко от того, что требовал Истомин. А что, если он по старой привычке смотрит на нас, как инструктор училища на курсантов? Курсанты, конечно, вряд ли способны учить друг друга. Не поэтому ли командир эскадрильи слишком опекал нас, слишком мало доверял и совсем не признавал таланта к летному делу. Он любил говорить: авиация — это не «звезды» Покрышкин и Кожедуб; это тысячи рядовых людей.

— Ты хорошо держишь строй, — сказал я Приходько. — Вот и поучи Пахорова. Он поучит тебя стрелять.

— Тут все от глазомера зависит, — сказал Приходько, — и от осмотрительности. И то и другое нужно тренировать. Нужно поставить на земле два самолета строем «пеленг». Точно выдержать между ними дистанцию и интервал, а потом посидеть и в кабине первого самолета, и в кабине второго. Хорошо запомнить, как проектируется с определенного расстояния другой самолет, как видны определенные детали на нем.