Барни открыл золоченые замки чемоданчика и откинул крышку.

— Здесь все ее пилюли и корсеты.

— Не надо, — отмахнулся Зигги, — я и так знаю, что все на месте.

Барни вынул толстую пачку бумажек, перетянутую резинкой.

— Квитанции: отели, меблированные комнаты, поезда, автобусы.

— Очень хорошо, — виновато произнес Зигги и захлопнул чемоданчик, чтобы не отвлекаться. Квитанции он, не глядя, швырнул в ящик стола. Усевшись в кресло, сказал: — Я помню свои слова о том, что это нелегкий хлеб и что ты можешь в любое время от него отказаться. Но ты довел дело до конца. Зачем отказываться теперь?

— Эта работа унижает.

— В чем ее отличие от любой другой? Наше дело, если хочешь знать, это сплошной альтруизм.

— Интересное определение.

— Мы предоставляем людям действительно необходимое им развлечение. Все остальные пытаются сбывать лежалый товар.

Барни кивнул и, не дав ему продолжить, спросил:

— Тебе не кажется, что это взаимное презрение — признак безумия?

Возмущение Барни удивило Мотли.

— Ты не знаешь, какие колоссальные средства вложены в безумие! На обмане публики сколачивают целые состояния. Ты понятия не имеешь, какой доход извлекается из этого самого безумия. — Зигги ударил себя в грудь кулаком. — Скажем, я зарабатываю на жизнь тем же безумием. Будь я честен с самим собой, я бы сидел без работы и пух с голоду.

Барни улыбнулся, ценя его искренность. Искренность Зигги была ловушкой: она настраивала Барни на шутливый лад вопреки его воле.

— Ты обязан понять, что успех творит такие чудеса, какие тебе и не снились, — продолжал он теснить Барни. — Иногда успех помогает возмужанию. Зрелость — это умение скрывать преступления, совершаемые нами против самих себя.

Барни отвернулся от Мотли с его самоубийственной философией, хотя в глубине души был полностью с ним согласен.

Зигги не собирался отпускать его без борьбы. Для обоих это было слишком серьезно. Зигги был полон решимости любыми средствами снова соединить Барни и Сиам. Он знал самое надежное средство: выложить правду и поколебать тем самым самонадеянность Барни. Трудность заключалась в том, что он не знал, что именно эти двое готовы посчитать правдой.

— Почему, по-твоему, у Валентино нет отбоя от пациентов? Ведь многие из них мыслят не менее логично, чем мы. Пациентами они становятся потому, что не умеют скрывать преступления, совершаемые против самих себя. Сокрытие преступлений — вот путь к власти.

Барни вопреки желанию навострил уши.

— Позволять вопиющей несправедливости лишать тебя покоя, гореть в твоем взоре, звучать в твоем голосе, руководить твоими поступками — значит проявлять слабость. Гораздо лучше поступать так, как все остальные, даже если для этого понадобится отправлять в канализацию трупы. Так тебя по крайней мере не арестуют.

— Ты такой же, как все. Ты очень много знаешь, однако этих знаний все равно недостаточно, чтобы освободиться.

Зигги расслышал в этих словах невероятно плохой совет и изобразил изумление.

— От мира не сбежишь.

— А я не хочу жить сразу со всем миром. Я хочу по мере возможности жить в том мире, которым могу наслаждаться.

— Ха! Кто ж этого не хочет? За кого ты меня держишь? Но что, по-твоему, произойдет, если однажды утром Америка проснется выздоровевшей и посмотрит на мир твоими глазами? Конец торговле частной жизнью, как ты однажды выразился. Долой таблетки от головной боли, свечки в задницу, дозированные новости, минеральные ископаемые, наркотики, дурацкую жвачку по телеку и все прочее? Покончить с институтами, монополизировавшими загадку жизни и смерти и безжалостно эксплуатирующими человеческие слабости? Изгнать тех, кто заботится о душе? Кому же думать о рае и аде, если не тем, кто делает денежки?

Барни поднял руку, чтобы остановить его, но Зигги понесло.

— Знаешь, чем отреагировала бы Америка на твою утопию? «Черными пятницами», сплошными банкротствами, очередями безработных на улицах, закрытием двух третей колледжей, отзывом банковских ссуд.

Барни был рад, что не остановил Зигги, ибо теперь из него изливалась волшебная песнь. Казалось, она разносится помимо воли певца. Он был не только ее источником, он одновременно сам упоенно внимал ей.

— О, изъеденная чувством вины, страдающая запором, помешавшаяся на сексе Америка, ты нужна нам для процветания! Американцы, просыпайтесь лучше с надрывным кашлем и страхом перед новым днем, иначе у нас не будет надежного заработка. Дайте нам ваших больных, ваших утомленных, ваших неврастеников, ваших патриотов, страдающих жаждой убийства, и мы превратим все вокруг них в звонкую монету. О, нездоровый люд, тебе не дано знать, какие состояния наращиваются благодаря твоему чувству неполноценности!

О, нормальные люди, считающие, что вам не хватает в жизни секса! Тысячи банковских счетов напрямую зависят от вашей подозрительности к самим себе. Чем я обмениваюсь с людьми, проходящими мимо? Недоверием, завистью, враждебностью, ненавистью, глупостью, предрассудками. Все это — доходнейшие свойства.

Просыпаться поутру так, как этого хочется тебе? Чем мне тогда придется обмениваться с прохожими? Доверием, надежностью, независимостью, уважением к ближнему. Ты прав. Но в первое же такое утро рынок недосчитается многих миллиардов. Что Твид, что Додж с удовольствием вразумят тебя: доверие подобно чтению серьезных книг приводит к снижению прибыли.

Увидев на лице Барни дружелюбное выражение, Зигги решил, что у него еще остается шанс сохранить того для Сиам. Он прорвался сквозь его заградительные рубежи. Что ж, правда и не на такое способна. Он произвел на молодого человека сильное впечатление. Но, когда Барни вместо ответа отвернулся, Зигги обнаружил, что не может пошевелиться, даже дышать. Рвение превратить Сиам в билет в рай покинуло его. Чем меньше становилось расстояние между Барни и дверью, тем более бессмысленной представлялась Зигги его дальнейшая жизнь. Он никогда не ставил на самого себя и все равно проиграл. Он чувствовал себя неудачником, хотя всегда изо всех сил оберегал свою жизнь.

Унижение пожирало его изнутри, пока он не почувствовал сушь в горле, предшествующую последнему глотку воздуха. О, безымянная глухота, я не волью свой голос в хор прославляющих тебя, я не возьму назад ни одного слова, ни одного проклятия в твой адрес. Ты безжалостна и сильна, а я жалок и слаб, меня день ото дня подтачивает собственная трусость. Но я все равно не променяю отсутствие веры на все блага твоей бесконечности. Я добрался до пика на хребте из законов мироздания и теперь удовлетворен тем, что избрал слепоту.

Он не мог заставить себя обрушиться на Барни с проклятиями, хотя они так и просились с языка. Он был слишком занят внутренним бунтом против самого себя. Помимо воли у него вырвалось:

— Ты должен дать Сиам шанс!

Оглянувшись, Барни поразился происшедшей в Зигги перемене. Борьба с распирающей его изнутри поэзией, не утихавшая всю жизнь, сейчас отразилась на лице, сделав его вдруг мягким и терпеливым. Избавившись от окалины повседневности, его лицо стало по-человечески понятным. Он перестал быть песчинкой, швыряемой из стороны в сторону в хаосе банальности.

— Она взяла свою судьбу в собственные руки, — выдавил Барни.

— Вчера вечером она тебя ждала. Ты дал ей слово, что придешь в кондитерскую.

— Мне очень жаль, что она потратила время.

— Тебе не обязательно ее любить. Будьте просто друзьями. Друзьям не требуется совершенство. Ты знаешь, что она таскает в своей сумочке?

— Ничего себе «сумочка»! — Барни не удержался от улыбки. — Туда может вкатиться целый грузовик.

— Пока туда вкатилась гнилая картошка. Еще там валяется окровавленный галстук. Она воображает, будто я ничего не заметил! — Зигги понял, что победа близка: Барни отвернулся, чтобы скрыть слабость. — Сиам плохо. — Он нащупал самое чувствительное местечко Барни и лупил только в него, как боксер. — Почему ты не хочешь на меня смотреть? — Мотли сильно волновался. — Ты знаешь, как далеко она зашла? — Он схватил Барни за рукав, чтобы не позволить ему открыть дверь. — Ты должен продолжать работать.